Победителей не судят
Шрифт:
— Детективы их унижают. Это плохая литература. Подлая, можно сказать. Они преданы литературе серьезной. Той, которая говорит о вечном. Понял?! О вечном надо писать.
— Да, тут не возразишь, — Касьянин потрепал за уши подбежавшего Яшку и подтолкнул его — беги, дескать, бегай, пока можно. — Я вот подумал...
— Я каждый день с ними ругаюсь!
— Так вот я подумал, — настойчиво повторил Касьянин, и Ухалов понял, что надо хоть на минуту замолчать. — Столько было у нас совсем недавно корифеев очень серьезной литературы, прижизненных классиков, лауреатов всех возможных и невозможных премий... Они писали действительно
— Ну? — не вытерпел Ухалов. — Ну? Ну?!
— Где все это? — негромко спросил Касьянин. — Где эти творцы вечного, созидатели нетленного, властители умов? Где их великие произведения?
— Ха! — воскликнул Ухалов азартно.
— Заметь, я говорю не о прошлом веке, я говорю о прошлом десятилетии...
— Ха!
— Так вот, отвечаю на собственный вопрос — как выяснилось при ближайшем рассмотрении, это была макулатура. А детективы выжили, окрепли и сейчас несут тяжкий груз большой литературы.
— Какой еще тяжкий груз?
— Решают вопросы философские, нравственные, социальные, политические, демографические... Худо-бедно, но решают, тянут воз. В меру сил и разумения авторов. Это и скажи своей шелупони, которая как корова из анекдота никак не отелится. Пора телиться. Но не смогут!
— Почему?
— По той простой причине, что внутри у них ничего не завелось. Они не беременны. В брюхе у них пустота, Миша. В голове тоже. Яшка! Яшка! — крикнул Касьянин, осознав вдруг, что уже наступила темнота и над лесом, за который недавно опустилось солнце, осталось лишь еле заметное розоватое зарево. Друзья и не заметили, как миновали все три недостроенных дома, и теперь перед ними была лишь темная опушка леса.
— А где же мой охламон? — озадаченно спросил Ухалов. — Что-то я его не вижу... Фоке! — крикнул он тонким сипловатым голосом. — Фоке!
В свое время Ухалов, недолго думая, дал собаке кличку по ее же породе — поскольку это был фокстерьер, значит, и кличка у него должна быть Фоке. Он и Касьянину предлагал переименовать собаку в Кокера, но не позволил Степан, который уже сроднился с Яшкой.
— Он, кажется, к тому дому побежал, — Касьянин указал на ближайшую бетонную громаду. — Как бы дети его не приманили.
— Пойду вызволять, — и Ухалов решительно шагнул в темноту. — А ты обойди дом с той стороны! Касьянин остался один.
Собачников вокруг уже не было, похоже, Касьянин с Ухаловым слишком заболтался и как-то незаметно выпустил из-под контроля минут тридцать-сорок.
Это время промчалось совершенно неуловимо. Где-то на седьмом-восьмом этаже дома возник неясный свет, красновато-желтые блики пробежали по стенам — видимо, обитатели этого жутковатого сооружения разожгли костер, как это делали в пещерах их далекие предки. Отсюда, снизу, было видно, как мелькали по стенам искаженные тени, изредка доносились невнятные звуки, может быть, даже смех, там шла жизнь таинственная и недоступная для людей обеспеченных, устроенных и сытых. Потом возник такой же слабый и неверный свет на третьем этаже — там тоже собиралось у костра какое-то
Касьянин оглянулся, позвал Яшку. В темноте раздался шорох, частое дыхание, и прямо под ноги Касьянину выкатился радостно-рыжий клубок. Наступила ночь, и Яшка далеко не отбегал, он был тут же, в траве. Нащупав его у ноги, Касьянин надел на собаку ошейник, застегнул пряжку, оглянулся.
Ухалова нигде не было. Видимо, он завернул за дом, потому что даже в поздних сумерках можно было рассмотреть его светлый пиджак, он выделялся бы неясным светлым пятном.
— Миша! — позвал Касьянин. — У-ха-лов!
Ответа не было.
И тогда, повернувшись, Касьянин медленно побрел к своему дому, который к тому времени уже сверкал разноцветными окнами. Яшка устало семенил рядом и уже не тянул поводок, не стремился унестись в темноту, чтобы уткнуться мордой в пожухлую траву и вынюхивать, вынюхивать запахи острые и соблазнительные, запахи, которые пробуждали в Яшке охотника, добытчика.
В этот момент все и началось.
Касьянин уже видел освещенную дорогу, уже высматривал место, где удобнее пересечь ее, чтобы оказаться поближе к дому, как вдруг услышал сзади тяжелое учащенное дыхание. Обернувшись, он сразу, боковым зрением, заметил несущийся на него сгусток темноты. Это бьша какая-то большая собака, явно больше Яшки в несколько раз. Причем бежала она молча, без обычных заигрывающих повизгиваний.
Касьянин подтянул Яшку к себе поближе, сделав поводок совсем коротким.
Собака, которая приближалась из темноты, явно была спущена хозяином сознательно. Касьянину было ясно и то, что бежит она прямиком на Яшку. Все это пронеслось у него в голове без мыслей, мгновенно. Все дальнейшее произошло быстро, даже как-то одновременно — Яшкин визг, злобный хрип собаки, впившейся ему в шею, и в тот же миг нога Касьянина как бы сама собой устремилась вперед.
Похоже, он попал собаке под дых. Она жалобно взвизгнула, отпрянула в сторону и тут же снова бросилась на Яшку, решив, видимо, что отпор получила от него. И опять Касьянин уже обдуманно, прицельно выбросил ногу вперед.
И опять удачно.
Собака, видимо, получила чувствительный удар, потому что, отпрыгнув в сторону с жалобным визгом, больше не делала попыток напасть.
Но неожиданно возникла новая опасность. Не было ни криков, ни угроз, но опасность Касьянин ощутил сразу. Так бывает, что-то срабатывает в человеке, что-то позволяет ему почувствовать угрозу до того, как он сознает ее, обдумает, примет решение.
Из темноты не торопясь, размеренно приближался человек. Он был в темном, поэтому, как и собака, казался сгустком темноты. Касьянин хотел было продолжить свой путь к освещенной трассе, но тогда ему пришлось бы повернуться к человеку спиной. Он понимал, что делать этого нельзя, будет еще хуже.
— Ты что же, сучий потрох, с собакой делаешь? — прозвучал в темноте голос негромкий, без злобы, без напора, но именно спокойствие незнакомца заставило Касьянина в полной мере ощутить опасность. Он уже знал этот тон, эту уверенность в бесконечной своей правоте и готовность поступать как только заблагорассудится. И выражение «сучий потрох» он тоже знал.
— Так она вроде сама напала, — проговорил Касьянин, с отвращением сознавая, что голос его сделался каким-то заискивающим. — Моя-то собака немного поменьше...