Побег аристократа. Постоялец
Шрифт:
Тем хуже! Вздохнув, он отошел к слуховому окошку, оно вернуло ему красные крыши и шумы пробуждающегося цветочного базара. Это был час, когда на улице Монторгёй его ночной сторож разогревал у себя в чуланчике свой утренний кофе. Кофе он наливал в маленький голубой эмалированный кофейник. А пил из деревенской чашки с грубо намалеванными цветами. Центральный рынок в это время уже кипел в полную силу.
А потом он сам на улице Баллю долгие годы просыпался всегда в один и тот же час и тихонько соскальзывал с двуспального супружеского
Когда он совершал свой утренний туалет с той же тщательностью, с какой делал все, за что брался, над его головой этажом выше включался будильник и большой мальчик с припухшим ртом и взъерошенными волосами, который приходился ему сыном, зевая, вылезал из-под одеяла, потягивался, вставал на ноги.
Поладила ли его дочь со своей мачехой теперь, когда его не стало рядом? Нет, чего-чего, а этого случиться не могло. Значит, когда ей нужны деньги, ей больше не к кому обратиться. Это скверно. У нее двое детей. Наверное, она любит их, как все матери, — или, может быть, это тоже пустая иллюзия? — так или иначе, она живет, не очень-то занимаясь ими, то и дело болтается где-то с мужем, возвращаясь домой далеко за полночь.
С момента своего бегства он впервые так сосредоточенно думал о них. Можно даже сказать, что все это время он вовсе о них не помышлял.
Он не расчувствовался, нет… Оставался холодным. Но они представились ему, каждый в отдельности, такими, какими были. Он видел их теперь куда яснее, чем прежде, когда встречал их каждый день.
И больше не возмущался.
— О чем ты думаешь?
— Ни о чем…
— Я хочу пить.
— Хочешь, я принесу тебе кофе?
— Если тебя не затруднит…
Он спустился вниз в домашних туфлях, в рубахе, все еще расстегнутой на груди. Закусочная была закрыта. Пришлось выйти на улицу. Вдали, в конце ее виднелся клочок моря. Он направился к маленькому бару.
— Дайте мне, пожалуйста, кружечку кофе и чашку. Я сию минуту принесу их вам обратно.
— Вы из заведения Жерли?
Здесь к этому привыкли. У постояльцев папаши Жерли то и дело возникали в самый неурочный час всевозможные непредвиденные нужды, заставляющие искать помощи где-нибудь по соседству.
В корзинке на стойке бара лежали горячие свежие круассаны. Сонно глядя в окно, он съел один, запил его кофе, потом захватил несколько круассанов для Терезы, кружечку кофе, чашку и вдобавок сунул в карман два кусочка сахара.
Утренние люди, встречая его на улице, оглядывались, безошибочно узнавая в нем человека ночи. Мимо проехал трамвай.
Поднявшись к себе в мансарду, он сразу понял, что Тереза вставала. Уж не легла ли она впопыхах лишь тогда, когда услышала на лестнице его шаги?
И выглядела она как-то иначе, чем раньше. Казалась посвежевшей — подпудрила лицо, конфетно-розовым цветом подрумянила щеки, заново подкрасила тонкие губы. Теперь она сидела на кровати, подложив под спину
Она улыбалась ему бледной благодарной улыбкой, а он уже все понял. Поставил кофе и круассаны на стул так, чтобы она могла дотянуться.
— Ты добрый, — вздохнула она.
Добрым он не был. Она следила за ним глазами. Оба думали об одном и том же. Ей было страшно. Он выдвинул ящик ночного столика, но, как и ожидал, ампулы не обнаружил. Шприц лежал там, еще влажный.
Скроив умоляющую рожицу, она пролепетала:
— Не надо на меня сердиться…
Он не сердился. Даже не сердился на нее. А через минуту-другую, пока она пила кофе, он и пустую ампулу углядел, она поблескивала на скате кровли чуть ниже слухового окна.
9
Уехать из Ниццы оказалось так же просто, как ранее из Парижа. Без внутренней борьбы: можно сказать, что и здесь снова не было нужды принимать решение.
Около десяти часов господин Монд бесшумно закрыл за собой дверь, спустившись на четыре этажа вниз, постучался в номер Жюли. Барабанить пришлось несколько раз. Наконец сонный голос раздраженно спросил:
— Кто там?
— Это я.
Он слышал, как она, спрыгнув с кровати босиком, побежала открывать. Потом, даже не взглянув на него, с полузакрытыми глазами бросилась обратно, в тепло своей постели. Уже почти сквозь сон — по лицу было видно, каких усилий ей стоит не погрузиться в него снова, — спросила:
— Чего ты хочешь?
— Было бы хорошо, если бы ты немного побыла там, наверху. Мне необходимо выйти…
И Жюли, почти уже спящая, любезно пробормотала:
— Подожди минутку…
Он понимал, что сейчас впервые проник в ее интимный мирок, полный крепких вульгарных запахов. От постели так и несло жаром. Белье, как обычно, скомканное, валялось на коврике.
— Налей мне стакан воды…
Тот же стакан, где была зубная щетка, но ей на это наплевать. Вставая, она спросила протяжным, как во сне, голосом:
— Плохи дела?
— Да нет. Она спит. Но все же думаю, что лучше не оставлять ее одну.
— Как тебе угодно. Мне необходимо одеться?
— Не имеет значения.
Она не стала надевать ни чулок, ни панталон, никакого нижнего белья. Только куцее шерстяное платьице на голое тело да туфли на высоких каблуках на босу ногу, тем и ограничилась. Зато, склонясь над зеркальцем, напудрила лицо, чтобы не блестело, и чуток подмалевала губы. На скорую руку расчесала спутанные волосы.
— Сказать ей что-нибудь, если проснется?
— Скажи, что я вернусь.
Она, послушная и ленивая, потопала вверх по лестнице, а он сошел вниз, в закусочную, где хозяин корпел над счетами. В то утро он сбросил свой привычный невзрачный костюм человека ночи, а надел тот, не в пример более элегантный — фланелевые брюки, пиджак в клетку, — что Жюли заставила его купить еще в первый день.