Побег из Бухенвальда
Шрифт:
«Прости нам, Боже». И дата — двадцать третье февраля.
Значит, три дня назад писали. На кровати лежат вдвоем, как будто спят. Уснули вечным сном. Подхожу, ужасно пухлые, воду, видно, пили много с солью. Венчальное платье положено сверху, так как она была вдвое больше прежнего. И он был одет в костюм, одна рука в рукаве, а другая свободна. Какая прекрасная была пара, а теперь жутко смотреть. Я ближе подошел. Платье измазано кровью, а у него рука в крови — у обоих вены перерезаны.
Подошел снова к столу, перечитал записку: «Прости нам, Боже». Ужасным смыслом наполнились эти слова. Ведь, говорят, самоубийцы в рай не попадут. Перекрестился в
— Ты хоть не сделай этого, детишек сохрани.
Как тяжело вспоминать все виденное и пережитое. Решил снова идти по дворам. Думаю, на этот раз я не уйду, хоть кусочек хлеба для детей выпрошу. А в ушах все слова Катины: «Деток сохрани». Зашел к одним, тоже холодно и ни единого звука. Ноги мои стали какие-то тяжелые, не могу идти. Неужели все село вымерло! Нет, думаю, ради семьи надо жить. Почувствовал себя вором. Но не воровать я пришел и не грабить. В кусочке хлеба нуждаюсь.
Стол накрыт нарядно, а на столе что-то прикрыто расшитым полотенцем. Приподнял полотенце и глазам не верю, куча золотых монет и записка: «Каты, вы забрали нашу жизнь, возьмите и этот мусор». Кому это золото сейчас нужно, если семья умирает с голоду. Я жить хочу, кусочек хлеба найти бы. Каты забрали их жизнь?
Значит, их уже нет в живых. Прошел одну спальню, вторую. Тихо. Зашел в зал, а там два трупа висят. У меня уже и страх пропал, такого насмотрелся. Еще раз повторил в уме то, что было написано в записке: «Каты, вы забрали нашу жизнь, заберите и этот мусор». Нет, я не кат и мусор мне не нужен, но если есть сухая корка хлеба, я заберу. Всю кухню перерыл. Под лавкой вдоль стены картошки с полведра нашел и немного пшена. Почему, думаю, они покончили с собой? Еще могли бы несколько дней пожить.
Картошка была как камень, мерзлая. Принес домой и говорю:
— Сегодня я большой урожай собрал! А Катя мне в ответ:
— Детей накорми.
Я печь растопил, тепло стало. Радовался, что хоть Катя поест. А то она все детям отдавала, сама только воду пила, говорила, что не хочет. Я подошел к кровати:
— Катюша, не умирай, прошу тебя. Сейчас я приготовлю покушать.
— Поздно, Тимоша, детишек сохрани. Она была уже вся пухлая.
— Пить дай. Сварил я ту мерзлую картошку и даю ей.
— Тимоша, я не могу глотать, водички дай. Я растер картофель, с водой размешал, и она с большим трудом глотнула. Ужас охватил меня.
— Помогите, что мне теперь делать? Дочурка плакать стала, кто поможет мне, если все село умирает с голоду? Снова подошел к кровати.
— Катюша, покушай, ради меня, покушай. Что я буду делать один. Она глотнула два раза и покачала головой:
— Не могу.
Уже и дети стали просить, чтобы покушала. Она отказывается. Решил сам покушать немного, еще ничего сегодня во рту не было. Ем, а мысли все о Кате. Смотрю на нее, ужасно пухлая, глотать не может, а глаза все такие же голубые, но только неподвижные стали.
Тут дядя Тима, замолчал, посмотрел я на него, а он плачет.
— Не могу я, Гриша, говорить, тяжело. Кому я сделал что-то плохого, зачем жену у меня забрали?
— А детей?
— И детей я не смог сберечь. Сегодня не могу говорить об этом, как соберусь с силами, тогда и расскажу. Но только, Гриша, никому ни слова. Их не возвратишь, а себя погубишь. Наказ жены я не исполнил, не смог детишек сохранить. А ведь она ради них сама не ела, думала спасти. Всего семь лет
— Дядя Тима, смена кончилась, пора домой.
Ушел дядя Тима, а я не находил себе места. Сегодня у нас лекция в клубе: «Происхождение человека». Может, туда пойти? Вход бесплатный, почему бы не сходить?
Народу собралось много. Лектор начал говорить о Боге, критиковал древних египтян, как они своих фараонов в богов превращали.
Сижу и думаю, а чем мы, современные люди, отличаемся от древних египтян? Они ставили статуи своих фараонов и кланялись им, а у нас на каждом углу памятник Ленину — чем вам не идол. Задумался так, что даже прослушал, о чем говорят. Снова прислушался, объясняют, что не Бог создал человека, а человек Бога. Только откуда взялся человек? Второй лектор рассказывал, как природа сотворила человека. Такую чушь понес, сам толком не понимал, о чем говорил. Рассказал о появлении человекоподобных обезьян. Эти первые обезьяны куда-то делись. Их называют «Потерянное звено». Это звено еще Дарвин искал и не нашел. Обезьяны и макаки являются нашими предками.
— У кого есть вопросы? Тишина.
Поднялся я:
— Как может неживое сотворить что-то живое и дать ему жизнь?
— Надо изучать химию. Если один химикат соединить с каким-нибудь другим, то получится третий химикат, совершенно не похожий на те первые два. Вопросов больше нет?
Я понял, что лектор абсолютно безграмотный. После выходных дядя Тима продолжил свой рассказ.
— Катя моя больше с постели не встала. А я все продолжал ходить и искать продукты. Бывало, в дом зайдешь, а там — живые, просят кусок хлеба. В таких случаях просто уходил. Искал дома, где были мертвые, там хоть что-то мог найти.
Видел даже такое. Лежит мертвец, крысы обгрызли его со всех сторон. В избе две детские головки лежат, детей поел, а теперь и его очередь пришла. Ничего не стал брать, спешу домой. Подхожу ближе, слышу, дети плачут. Поспешил в дом — Катюша навек уснула. Перекрестился, Царства Небесного пожелал, а слез нет. С трудом в сарай перетащил ее, чтоб до тепла там полежала.
Дети сильно плакали, и я решил, что сделаю все, чтоб дети остались живыми. Пошел снова по хатам. Зашел к молотобойцу нашему. Дочурка у него была красавица, вся в папу. Думаю, может у него что есть, по старой дружбе даст. У такого не могут все забрать, одной рукой десятерых сомнет. Захожу в дом, о ужас, посреди комнаты лежат два трупа, еще теплые. У хозяина в руке ружье, наверное, застрелил жену, а потом и себя. Что делать, кому жаловаться будешь? Прошел на кухню, как обычно, посмотреть, может, что съедобное найду. На столе стоял чугунок с мясом. Удивился, откуда у них так много мяса, наверное, не всех овечек отдали. Решил взять мясо и поискать шкуры, чтоб не повторить ошибку, как с Рябком. Нашел шкуру, только шерсть вся в крови, потянул ее и замер от ужаса. Боюсь я, Гриша, дальше говорить.
— Да не бойтесь, дядя Тима, говорите, я никому не скажу.
— Это была головка их дочки… Тяжелый день был. Я уже не знал, что делать. Разум мутился от голода и всего увиденного, а дома голодные дети ждут. Захожу еще к одним, всего три года как поженились. Услышал детский плач.
— Хозяин дома? Слышу тихий голос откуда-то.
— Нету уже в живых, Тимоша, это ты? Тимоша, спаси мое дитя, оно еще живое. Меня оставь, мне уже не жить, сыночка забери. Он, бедняжка, пустую грудь терзает, всю искусал и капли крови лижет.