Побег из лагеря смерти
Шрифт:
— Я был недостоин этого, — сказал он.
Посмотрев его выступление в церкви, я начал приставать к нему с расспросами о том, что с ним происходит. Почему ты хочешь быть борцом за права человека, если тебе так трудно говорить на публике обо всем, что с тобой происходило в лагере? Почему ты в своих рассказах опускаешь как раз те подробности, которые могут завести и заинтересовать аудиторию?
— Все, через что мне пришлось пройти, касается только меня и никого больше, — ответил он, отводя глаза. — Мне кажется, большинство людей просто не в состоянии понять, о чем я им рассказываю.
По ночам его продолжали
Несколько раз он говорил мне о возникшей внутри него «мертвой зоне», из-за которой ему было трудно чувствовать хоть какие-то эмоции. По его словам, он время от времени старался притвориться счастливым, чтобы просто посмотреть, как на него будут реагировать окружающие. Но чаще всего он не предпринимал вообще ничего.
Шину было очень трудно адаптироваться к жизни в США.
Вскоре после переезда в Калифорнию весной 2009-го Шина начали изводить сильнейшие головные боли. Коллеги по правозащитной организации забеспокоились, что у него проявляется синдром посттравматического стресса. Но потом выяснилось, что боли возникают у него от недолеченного в Ханавоне зуба. Его отправили к стоматологу, тот прочистил канал, и все прошло.
Но так, почти моментально, можно было излечиться только от физической боли.
Для Шина не было (и долго еще не будет) быстрого и безболезненного метода адаптации к жизни за пределами колючей проволоки, будь он хоть в Америке, хоть в Южной Корее. Так сказали мне его друзья, да и он сам.
— Шин так и не может выбраться на свободу, — сказал мне Энди Ким, один из работников «Свободы в Северной Корее», некоторое время бывший ему самым близким другом. — Он не может позволить себе радоваться жизни, пока другие страдают в лагерях. Он считает возможность получать удовольствие от жизни крайним эгоизмом.
Энди и Шин — почти ровесники. Они часто ходили обедать в «Los Chilaquiles», недорогую мексиканскую кафешку в гипермаркете неподалеку от офиса. Еда так и оставалась единственной страстью Шина, и поэтому легче всего беседовать с ним было в корейских или мексиканских ресторанчиках. Энди на протяжении нескольких месяцев еженедельно проводил с Шином по часу в ресторане, чтобы выяснять, как у того складывается жизнь в Штатах.
Положительные сдвиги, конечно, были. Шин стал болтать и шутить. Как-то раз он поразил Эндрю и других сотрудников, заглянув в их кабинеты и сказав, что он их «любит». Но настолько же часто он неадекватно реагировал на советы тех же самых людей, воспринимая конструктивную критику за личное предательство. Шин никак не мог научиться разумно распоряжаться деньгами и нередко тратил больше, чем мог себе позволить, угощая друзей обедами и покупая им авиабилеты. В беседах с Энди он иногда со слезами на глазах обзывал себя «отбросом».
— В одни моменты Шин видит себя глазами того нового человека, которым он стал, а в другие — глазами лагерных охранников, — рассказал мне Энди. — То есть он вроде бы уже здесь, но одновременно с этим еще там.
Когда я спросил у Шина, правда ли это, он
— Я постепенно эволюционирую и превращаюсь из животного в человека, — сказал он, — но все это происходит очень-очень медленно. Иногда я пытаюсь плакать и смеяться, как это делают окружающие, чтобы просто посмотреть, буду ли я что-то чувствовать. Но ни слез, ни смеха у меня не получается.
Его поведение полностью укладывается в поведенческие модели, выявленные исследователями у бывших узников концлагерей. Очень часто они страдают от того, что гарвардский психиатр Джудит Льюис Херман назвала «разрушением личности».
— Они страдают не только от классического синдрома посттравматического стресса, но еще и от глубинных искажений их взаимоотношений с Богом, другими людьми и самими собой, — написала Херман в книге «Психологическая травма и исцеление» о психологических последствиях политического террора. — Большинство спасшихся преследует стыд, ненависть к себе и чувство собственной никчемности.{48}
Вскоре после переезда в Калифорнию Шина взяла под свою опеку уроженка Сеула, жена местного пастора Кён Сун Чон. Она ухаживала за ним, как за ребенком, готовила для него и следила за тем, как он приспосабливается к жизни в Америке. Когда он впервые пришел в дом пастора, она подбежала к нему и попыталась обнять, но Шин отстранился. Ему становилось не по себе при физическом контакте с другими людьми.
Но он не перестал приходить к ним на обеды, отчасти потому, что ему очень нравилась стряпня Кён. Кроме того, он подружился с детьми Кён: Юнис, активисткой-правозащитницей, с которой познакомился еще в Сеуле, и ее младшим братом Дэвидом, выпускником Йеля, тоже интересующимся проблемой прав человека. Детям Кён было около 20. Это семейство, помогающее иммигрантам из Северной Кореи, живет в Риверсайде, маленьком городке в сотне километров к востоку от Торренса. Кён и ее муж Чон Гын Ким руководят небольшой христианской миссией.
Наконец-то Шин увидел открытую, дружелюбную и любящую корейскую семью. Он с изумлением и некоторой завистью наблюдал, с каким вниманием эти люди относятся друг к другу и… к нему. Почти два года он через субботу приходил в дом Кён на семейные обеды. Он оставался ночевать, а поутру отправлялся со всеми на воскресную службу.
Почти не говорившая по-английски Кён стала звать Шина своим старшим сыном. Он старался терпеть ее объятья… и иногда даже сам обнимал ее в ответ. Он узнал, что она обожает замороженный йогурт, и перед каждым визитом забегал за ним в супермаркет. Она часто подтрунивала над ним, спрашивая:
— А когда же ты приведешь мне невестку?
Он делал ей комплименты, говоря, что она с прошлой встречи похудела и стала выглядеть гораздо моложе. Они часто уединялись и часами говорили о жизни.
— За что вы так хорошо ко мне относитесь? — сказал он как-то вдруг, резко помрачнев. — Разве вы не знаете, что я натворил?
Он сказал Кён, что «отвратителен сам себе», что не может избавиться от ночных кошмаров, в которых снова и снова казнят его мать, не может простить себе, что бросил в лагере отца, ненавидит себя за то, что выбрался на свободу по телу Пака. Еще он рассказывал, как ему стыдно, что на пути к границе страны приходилось воровать рис и одежду у полунищих людей.