Побег из Рая
Шрифт:
Когда я увидел его снова, это был совсем другой Володя. Он походил на медлительного робота, с устремленными куда-то вдаль неподвижными глазами, с трудом выговаривая каждое слово и едва узнал меня. В таком состоянии он пробыл долгих пятнадцать лет и после развала СССР, в 1991 году, его выписали из больницы тяжело больным человеком.
68
КОМИССИЯ
Шёл второй год нашего с братом пребывания в спецбольнице. В середине мая прошла комиссия у брата в 10-ом отделении.
— На комиссии меня ни
Первая моя прошла тоже быстро, я дольше одевал больничный халат, чем общался с профессором.
Подошла моя вторая профессорская комиссия на выписку. В этот день всех больных одели в новенькие зэковские костюмы и посадили на лавку возле кабинета врача. Очередь двигалась быстро: зашёл-вышел.
— Садись, — указала мне на стул профессор Блохина. Каткова сидела на стуле рядом и смотрела на меня своим сычиным взглядом.
— Как самочувствие? — спросила Блохина. — Работаешь?
— Да, на стройке.
— Что же это ты за границу пошёл и брата за собой потащил?
— По болезни, — ответил я, — и ещё друг на границе служил, — повторял я неправдоподобную версию, в которую уже сам начинал верить. — Он обещал нас провести туда и обратно, не встреть мы Анатолия, не было бы ничего этого.
— А если бы вам удалось перейти туда, чем бы вы там занимались?
— Посмотрели бы разные города: Рим, Лондон, Париж и вернулись бы домой.
— А знаешь ли ты, что это — измена Родине? За такое преступление людей расстреливают или пятнадцать лет дают! Ты это знаешь? — сорвалась вдруг, как пес с цепи, Каткова.
— Но у нас нет никакой измены. Вон, моряки, бывают за границей в разных городах, это же не измена.
— Тогда почему ты не поехал на строительство БАМа (байкало-амурская магистраль) или на подъём целины в Казахстан? Неужели у нас в стране нечего смотреть? — тоном прокурора военного трибунала допытывалась Каткова.
— В Казахстане я был, но вот на БАМе не был. Ведь, Валентина Яковлевна, это сейчас о БАМе передают и пишут. А в 1973–1974 я об этом ничего не слышал. Знал бы я об этой стройке раньше, я б сейчас там был, а не здесь, — врал я, пытаясь уменьшить гнев Катковой, которую, похоже, мой ответ успокоил и она замолчала.
— У кого ещё будут вопросы? — спросила Блохина членов комиссии. — Вопросов нет. Можешь идти.
На работу после комиссии не выводили, наверное, врачи остерегались психологического срыва у больных. Я лег на кровать в подавленном настроении. Рядом на койке лежал восьмой год находящийся в больнице больной Гуска и возмущался:
— Врачиха на комиссии говорит: «Гуска! Как я могу тебя выписать? Представь себе, я вечером после работы иду домой, а ты на меня напал и пытаешься изнасиловать. Как я могу тебя выписать?!»
Его сосед Иван, тихий и молчаливый больной не обращал никакого внимания на жалобу Гуски. Он крепко прижимал подушку к матрасу, боясь выпустить солнце оттуда.
В проходах между кроватями ходили взад и вперед больные в застиранных старых кальсонах. Дед-фронтовик ругал свою бабку, которую он поколотил по пьяни. Его привезли сюда совсем недавно,
Вдруг дверь в палату отворилась и со свидания вернулся с сияющим от счастья лицом молдаванин Коля. В руках он держал фотокарточку с младенцем, родившимся две недели назад.
— Жена на свидание приезжала, она мальчика мне родила, — и тыкал всем карточку, показывая кроху.
— Как она тебеего родить могла, если ты уже второй год здесь? — смеясь, спрашивали его больные.
— Это мнежена родила! Это мой ребёнок! — доказывал Коля.
— А что с молдаванина взять? От него чего-угодно ожидать можно, — прекратив на секунду ругаться с радио, сказал диверсант Король.
Я лежал, наблюдал и думал о прошедшей комиссии, видя перед собой холодное лицо Катковой. Я чувствовал, как всё может измениться мгновенно, и я услышу своё имя среди вызванных в процедурный кабинет. Была причина попасть под шприц за помощь в подготовке к побегу Сергею Потылицыну. Сергея выпустили работать дворником вместо больного Федюшева, выписанного через «баню». Федюшев, политический, сидел с пятидесятых годов и слыл хорошим агрономом. Он даже умудрился сделать маленький огородик на четырех квадратных метрах между зданием прожарки и мусорным ящиком, но огород попался на глаза Катковой, и она приказала сравнять его с угольной пылью, а Федишева закрыть в отделении и начать заново лечить.
Сергей был настроен на побег. План был прост и безумен. Он попросил меня принести на четвертый этаж стройки рулон стальной проволоки. Вечером, под прикрытием темноты, он должен был протянуть проволоку на крыше так, чтобы часть её проходила над городской улицей, где и должен был Сергей спуститься вниз. Это была совершенно не реальная затея для побега. Это было самоубийство. Я согласился помочь ему при условии, что больше он ни о чем просить меня не станет и этот разговор останется между нами. На другой день, как всегда, я прогуливался со Стасом Улима.
— Скажи мне, зачем ты впутался в это дело? — глядя мне в глаза, вдруг спросил Стас. — О готовящемся побеге вся больница знает и менты тоже. Если не веришь, так скоро сам узнаешь, откажись от этого, если не хочешь провести жизнь в надзорной палате под шприцом.
— С чего ты это взял? О каком побеге ты речь ведёшь? — с большим трудом, пытаясь скрыть тревогу, спросил я.
— Брось, ты оказывается ещё и не откровенный! — улыбаясь, с издёвкой сказал Стас. — Тогда ответь мне, зачем ты спрятал два рулона проволоки на четвертом этаже стройки? Тебя об этом Марксист попросил? Так что подумай, пока не поздно. Останешься с ними — ко мне не подходи, я не хочу идти с вами по делу.