Побег из Владимир-Волынского лагеря для пленных офицеров
Шрифт:
Чем дальше запад, тем меньше шансов на спасение. В вагоне душно, многие уже не стоят, а висят, зажатые между товарищами. В вагоне уже восемь человек покойников, но никто вагонов не открывает. Наконец свисток, и поезд тронулся. Темно. Поезд минует какие-то станции, разъезды, подолгу стоит на остановках. За окнами брызжет рассвет. Началось утро седьмого ноября. Сегодня 24-я годовщина Великой Октябрьской Социалистической революции. Этот день советский народ всегда встречал торжественно, по-особому празднично. Его и сегодня советский народ встречает в борьбе с врагами, полный веры в победу. А мы, граждане Великого Советского Союза, заперты в вагонах и ничем не можем помочь им. Такие мысли грызли каждого из нас. Слышно, как кто-то слабым голосом, почти шепотом запел «Широка страна моя родная». По голосу узнаю капитана Костякова. Ему подпевает такой же тихий голос, потом третий, четвертый, а затем весь вагон «От Москвы до самых до окраин…». Слышны крики часовых, стрельба. Песня постепенно затихает. Лязгают дверные задвижки. С шумом открываются двери. Струя свежего морозного
3. Лагерь военнопленных во Владимир-Волынске
Многие военнопленные знали этот город, здесь служили и приняли первое сражение. И вот снова в этом городе, но уже на правах военнопленных. Нас построили и повели в лагерь. Он находился рядом со станцией и размещался в казармах бывшего военного городка. Не верилось, что в этом городке можно разместить такое количество людей. Лагерь был огорожен высокими заборами из колючей проволоки. Изгородь, пулеметные вышки для часовых, деревянные тротуары между рядами проволоки, заграждения были сделаны добротно, со знанием дела. Было видно, что устроители – опытные люди. На вышке установлены пулеметы, между вышками по деревянным тротуарам ходили парные патрули со сторожевыми собаками. Нас подогнали к лагерю, но на территорию не вводили. Нужно было выполнить все формальности зачисления в лагерь. В караульном помещении работало несколько команд гестаповцев, занимаясь оформлением военнопленных. Это выглядело так. При входе в помещение у тебя отбирали все вещи, потом ты раздевался догола, и врач-гестаповец определял, не являешься ли ты евреем, затем брали отпечатки пальцев, присваивали номер и на веревочке вешали на шею. С этого момента ты уже не человек, у тебя отобрали имя и фамилию, ты стал военнопленным № 1584. После этой процедуры выдавали вместо сапог деревянные колодки. Все мало-мальски целые вещи отбирали, и одевался ты в рванье. Все это должен делать быстро, за всякое промедление наказывали палками. Выявленных евреев, людей с татуировками звезды, лиц, у которых при обыске находили удостоверение личности политработников и билеты членов партии, выводили через другую дверь и организовывали из них особую команду. Все остальные строились в команду и шли в лагерь. Оформление длилось целый день.
Когда я прошел эту процедуру и вышел на улицу, у здания стояла команда военнопленных и ожидала своей очереди. Среди усталых, голодных, худых, напоминающих скелеты людей, суетливо ходил мужчина в форме интенданта третьего ранга и умоляюще просил товарищей спасти его. Одному он совал в руки часы в золотой оправе и пачку сигарет. Другому давал серебряный портсигар и банку консервов. Он спешит избавиться от своего добра, нажитого в лагере на горе других спекуляцией и мародерством, чтобы избежать наказания немцев, он делает последнюю попытку спасти свои ценности. Кто же этот интендант и откуда у него такое богатство? Я уже рассказывал, что в Бориспольском лагере действовала шайка воров, спекулянтов и мародеров. В нашей воронке жили два странных военнопленных. Один из них интендант 3-го ранга Саша Егоров, а второй – воентехник Котя Слепой. В отличие от всех остальных они были хорошо одеты, всегда выбриты, курили хорошие сигареты, хорошо питались. Их вещевые мешки были набиты продуктами питания и еще какими-то вещами. У Саши было пуховое одеяло, а у Коти стеганый спальный мешок. Когда военнопленные спрашивали, откуда у них такие продукты и вещи, то они как будто в шутку отвечали, что к плену нужно было готовиться. Если из воронки уходил один, то другой оставался охранять вещи. В воронку к ним приходили какие-то люди, что-то приносили и уносили. У них часто появлялись такие продукты, как голландский сыр и сухая колбаса. Мы догадывались, откуда они берут все это, но достоверно мы узнали гораздо позже. Сначала мы считали, что они работают на немцев и за это получают вознаграждение, но это была ошибка. В походе из Борисполя до Киева Саша и Котя шагали бодро, как натренированные туристы с переполненными рюкзаками. В Киеве они жалели, что не могут попасть в Бабий Яр. По дороге на Владимир-Волынск случилось непредвиденное. При погрузке в вагоны их разлучили, они попали в разные вагоны. Коте повезло, он попал в вагон, который дорогой сбежал, вместе со всеми ушел и он со своим рюкзаком. Саша благополучно добрался до Владимир-Волынска, и вот теперь мечется и не знает, куда девать свое добро. Военнопленные принимают подарки, зная, что ими они смогут пользоваться только до обыска, а вот придача к подарку им пригодится. Но когда дело дошло до золотых коронок и золотых мостов с зубами, то таких подарков товарищи не приняли, и Егоров со злостью бросил их на землю и втоптал ногами. При обыске с Саши сняли золотое кольцо, отобрали карманные часы в золотой оправе с массивной крышкой и красивый серебряный портсигар, инкрустированный дорогими камнями. Сняли с Саши все обмундирование, отобрали пуховое одеяло, выпотрошили все запасы продуктов. Выдали ему деревянные колодки, старое рваное солдатское обмундирование, присвоили ему номер. В лагерь он вступил как все, но упитанным и полным физических сил.
Погода было холодная. Землю прихватили первые заморозки, и припорошило снежком. Военнопленные после процедуры зачисления замерзли и дрожали. В этот день кроме кусочка суррогатного хлеба нам ничего не дали. Все с какой-то надеждой смотрели на казармы. Прежде чем завести в казармы, нас предупредили, чего мы не должны делать
В казарме нам стало еще труднее. Она была пустая и холодная, печи предусмотрительно разобрали, окна разбиты, в помещении гуляют сквозняки, нар нет. Наш вагон разместили в помещении умывальника на цементном полу. Холод, зуб на зуб не попадал. Решили развести костер, погреться. Нашлись смельчаки поискать дров. Только вышли на улицу и тут же были убиты очередью с пулемета. Эту ночь никто не спал, а утром рядом с живыми лежали умершие.
Утром нас построили, пересчитали и строем повели к полевым кухням за порцией «зубу». Нас предупредили, что «зубу» мы будем получать один раз в сутки. Во дворе было несколько полевых кухонь. Военнопленные должны были по одному, цепочкой подходить к костру и получить черпак баланды в свою посуду. У кухонь стояло несколько здоровенных немцев и кричали: «Бистро, бистро!» – а рядом с ними их прихлебатели с резиновыми шлангами били каждого зазевавшегося. Особенно досталось обессилевшим раненым и больным. После завтрака нас снова построили и начали распределять по работам. В первую очередь вывели похоронную команду, чтобы похоронить умерших товарищей. Остальные должны были заниматься обустройством жилья. Нары строились сплошными в три яруса и только в трех казармах. В четвертой казарме нар не делали, туда поместили выявленных комиссаров и евреев. Если в наших казармах при таком скоплении людей было холодно, то что делалось в четвертой казарме, где жило 150–200 человек, обреченных на смерть?
Через несколько дней обустройство лагеря было закончено. Наша команда была помещена в комнате здания бывшего штаба в/части. В комнату площадью 90 квадратных метров поселили 150 человек. Места распределили между собой по жребию. Мне попало место на первом ярусе около окна. Моим соседом оказался полковник Жуков. Когда мы с ним познакомились поближе, он оказался приятным человеком и верным товарищем.
Товарищ Тарасов, который работал в похоронной команде, как-то вечером рассказал, что в лагере ежедневно умирает около ста человек. Он рассказал также, что немцы за проволокой вырыли бульдозером две ямы размером примерно шесть на сто–сто пятьдесят метров. Трупы укладываются в ямы и накрываются соломой. Зарывать ямы будут тогда, когда заполнят трупами. Жутко было слушать такие новости. Настроение было подавленное. Но, как всегда, в компании находятся неунывающие, начинают считать, сколько нужно трупов, чтобы заполнить эти ямы.
«Это ты неправильно считаешь, – заявляет капитан Касьянов, – ты рассчитываешь на рядового военнопленного, а в лагере есть такие, как Денисюк и Саша Егоров, которые займут места побольше, и значит, умрет пленных поменьше».
Саша ежится, Денисюк огрызается. Находятся оптимисты, которые считают, что по смертности первых дней нельзя делать заключение, что лагерь постепенно будет благоустроен, станет теплей, кормить станут лучше, что не допустят такой высокой смертности.
«Ты что, на курорт приехал?» – кто-то кричит с верхней полки.
«Немцы – народ деловой и с опытом. Если они вырыли ямы на 5500 трупов, значит так и будет!» – неожиданно высказался Саша.
Теперь Денисюк ощетинился. Во всем обвиняет Сталина, что это он довел до войны, что виноваты коммунисты, а не немцы. Сразился агент Денисюк со спекулянтом Сашей, все остальные молчат и только изредка вставляют реплики подливая масла в огонь. Спорили долго, пока кто-то не крикнул: «Ну, довольно! Пора спать».
Началась нудная, мучительно долгая жизнь в лагере. Военнопленные, что называется, принюхивались друг к другу, изучали повадки и характеры друг друга, искали друзей, единомышленников, выявляли врагов и предателей. Прислушивались к каждому сказанному слову, ловили реакцию на сказанное. Особенно следили за реакцией при разговоре о положении на фронте. Хотя немцы все время трубили о близком конце войны, какой-то внутренний голос подсказывал, что это не так. Вновь поступившие военнопленные приносили вести о разгроме немцев под Москвой, говорили, что наши войска снова завладели Ростовом-на-Дону.
Я искал себе пристанища, но все были чужие. Наконец мне удалось найти в лагере двух своих сослуживцев. Но радость была недолгой. Майора Молявко скоро куда-то угнали, а капитан Бедный умер от истощения. Много знакомых было у моего соседа Жукова. Степан Антонович, так называли однополчане Жукова, был человек молчаливый и в разговор вступал редко. Вид у него был болезненный, впалая грудь, голова наклонена вперед и немного вправо, отчего он казался сгорбленным. Руки висели вперед и делали его неуклюжим. Несмотря на его болезненный вид и молчаливый характер, к нему часто обращались его товарищи за советом.
Подошел конец ноября, жильцов блока № 4 выгнали на улицу. Блок № 4 находился рядом с нашим помещением, и нам с окна хорошо было видно этих обреченных на смерть людей. После Здневного голодания и нахождения в холодном помещении на сквозняках они напоминали трупы. Избивая палками и травя собаками, их стадом погнали по площади к воротам лагеря. Всех военнопленных загнали в казармы, и они из окон наблюдали эту печальную картину. Немцы объявили в лагере, что жильцы барака № 4 отправляются в другой лагерь, но мы знали, что их повели на расстрел. Это была первая партия организованного расстрела военнопленных в офицерском лагере. Со слезами на глазах провожали в последний путь своих товарищей. Лишь иногда слова гнева срывались с уст товарищей. Я повернулся в сторону рядом стоящего полковника Жукова. Он смотрел на меня. По его глазам и выражению лица я понял, что он читал мои мысли. Мы почти одновременно произнесли: «Сволочи, гады!».