Побег из жизни
Шрифт:
Долго читал постановление Мокасинов, стараясь выиграть хоть несколько минут, хоть что-то сообразить. Откуда им стало известно о выпуске «левого» вина? Много ли знают или самую малость, и можно будет отвертеться. Обыскивать будут сейчас. Пусть. Ничего не найдут: важно понять, откуда ветер дует. Кто завалился.
— Ошибка вышла, — сказал он штатскому, отодвигая бумагу. — Не знаю я про вино разное. Работу несу исправно. В кладовых у меня порядок, — и, осмелев, поднялся из-за стола.
Штатский сурово взглянул на Мокасинова:
— В кладовых у вас, может быть, и порядок. Но ведь нам-то известно, где добыты этикетки для бутылок вашего нелегального розлива. Мы знаем, как вы достигали незаконной
Мокасинов, бледный, стоял у стола, молча жуя губами и лихорадочно соображая. Что им известно? Если только это, то еще полбеды. Тут можно еще, как говорится, отделаться легко. Сознаться. Да, мол, было такое дело. Но он лично, Мокасинов, — пешка, исполнитель чужой воли, мелкая сошка, он и сам не ведал, что делал. Ему приказали — и все. А вот если взяли Волобуева, тогда — тогда крышка. Но с Волобуевым он говорил только вчера по телефону, тот в Новороссийске, в полном здравии и благоденствии. Правда, это ни о чем не говорит: вчера так, а сегодня — этак. Но все же. Между тем тот, что был в форме, глядя в упор на Мокасинова, повторил настойчиво, непреклонно:
— Не тяните! Добровольная сдача денег и ценностей будет отмечена нами в протоколе обыска, и это облегчит вашу участь. О тайнике нам тоже известно.
Сторож Митрич, покашливая, неловко высморкался и громко вздохнул.
Мокасинов вспотел. Этот, в штатском, сказал про тайник. Действительно, в сенях есть тайник. Недавно он шкатулку перепрятал туда, совсем недавно, каких-нибудь три-четыре месяца назад, когда заподозрил зятя Валерия в том, что тот подбирается к его деньгам. Неужто им известно? Глаза штатского сверлили его в упор. И, словно подгоняемый этими глазами, Мокасинов поднялся и, тяжело ступая, вышел в сени:
— Здесь!
Милицейский отодвинул стоявший у стены сундук и сказал:
— Нужен топор.
Митрич принес топор и поддел половицу. Милицейский заглянул туда и вытащил заветную шкатулку. Передал штатскому. Тот открыл ее. Митрич, не выдержав, вытянул шею, заглянул через головы. В шкатулке лежали золотые кружочки монет, две сберегательные книжки, облигации и множество разных часов в золотых корпусах. Мокасинов глядел на них невидящими глазами. Сколько он копил их? Не год и не два. Первые часы он приобрел еще в двадцатых годах у одного нэпмана: приобрел по дешевке, потому что нэпман ждал ареста и торопился. Отдавая Мокасинову часы, он твердил, хватаясь за голову: «За бесценок... за бесценок...» Когда Мокасинов подарил одни дочке Мусе на свадьбу, девчонка фыркнула: «Они, папа, немодные, где только ты такие выкопал? Теперь носят большие, почти как мужские». Надулась, но все же часы взяла. Этот пьянчужка Валерий потом все равно продал их, снес в комиссионный и еще сообщил: «Взяли только на лом. Оценили один корпус, а механизм, говорят, можете нести на помойку. Вот так-то, папаша...» Щенок! Сам-то ни гроша не вложил. А на уме одно — ресторанчик.
Мокасинов сидел, положив руки на колени, с равнодушным отупевшим лицом. Как ни странно, но его в этот момент не пугал ни предстоящий арест, ни суд, ни наказание. Он думал об одном: на столе перед этими непрошеными гостями лежит все, что было им накоплено за долгие годы, и сейчас оно уйдет куда-то в чужие руки. А он всю жизнь берег, жалел. Он выдавал жене деньги на обед и требовал с нее отчета за каждую копейку. Он отказывал дочери в нарядах и деньгах. Сколько раз она упрекала его в скупости, плакала. Может быть, и правы те, кто вот так живут — сегодняшним днем. Может быть, и ему надо было все спустить в ресторанах, кутить, тратить, пустить на ветер. Для чего, для кого он берег?
Все это промелькнуло у него в голове, пока непрошеные гости вынимали из шкатулки сплетенные
— Мы опечатаем сумку, — повторил штатский.
Старик нехотя поднял голову. Что им от него еще нужно?
— Логинов! — сказал штатский. — Давайте сумку.
Уполномоченный достал небольшую, похожую на саквояж сумку, в которых банковские кассиры возят деньги. Они попросили подойти к столу сторожа Митрича и на его глазах сгребли в сумку все содержимое, что лежало на столе. Так же на глазах у Мокасинова и сторожа штатский поставил на сумку пломбы. Митрич в волнении облизывал губы. «Почти на десять тысяч добра-то, одних наличных тысячи две», — прикидывал он.
— Считать будем там, в Краснодаре, а то здесь, я вижу, работа долгая. Подпишите протокол обыска и оставьте себе копию.
Подписав, Мокасинов машинально взял копию протокола в руки. Далее произошло неожиданное. Мокасинов был готов к тому, что его арестуют, поведут в тюрьму, а штатский вдруг сказал:
— Берется у вас подписка о том, что никому вы не расскажете о сегодняшнем обыске до нашего распоряжения. Мы вас вызовем в Краснодар. Копию протокола захватите с собой. Завтра выйдете на работу. Продолжайте работать и помните о подписке.
Такую же подписку о неразглашении они взяли у сторожа Гаврилова.
— Сами понимаете, клубок только что начинает распутываться, — пояснил Логинов Митричу.
Тот согласно кивнул головой:
— Оно, конечно, мы понимаем.
Он все еще не мог прийти в себя от изумления. Кто бы мог подумать! Сидор Прокофьевич, такой тихий, скромный — и на тебе...
Уполномоченные вышли вместе с Гавриловым, а старый Мокасинов все сидел неподвижно. Из раздумья его вывела жена. Все это время она, бледная, стояла у стены, точно онемев. Впрочем, она всю свою жизнь была молчаливой, не женой, не хозяйкой, а покорной и безответной служанкой. Он никогда не советовался с ней, не посвящал ее в свои дела, но и не скрывал от нее того, что иногда и надо было скрыть от посторонних глаз. Глаза жены он не считал посторонними. Жена была как бы не живой женщиной, а бессловесной тенью. И даже теперь нельзя было понять, догадывалась ли она о тайнике, жалела ли о потерянных богатствах? Как ни был он удручен и подавлен, он все же удивленно поднял голову, когда жена сказала:
— Теперь к Волобуевым пошли? Или были уже у них?
Додумалась спросить о Волобуевых. Значит, понимала, что он связан с Волобуевым. Но какое значение это имело теперь? Какое ему дело до Волобуева, когда все потеряно? Все же вопрос жены не пропал даром.
Через несколько секунд Мокасинов поднял голову, и в его глазах мелькнуло что-то живое. А ведь это верная мысль. Интересно, были ли у Волобуевых? Самого Волобуева сейчас нет. Значит, его не взяли. Если он успеет исчезнуть, то можно еще на что-то надеяться. Конечно, накопленное пропало, но сам он в этом деле может выглядеть пешкой. Можно сказать, что и ценности ему дал спрятать Волобуев. Главное — Волобуев. Он — фигура. Он — важная шишка на комбинате. Но для этого Волобуев должен исчезнуть. Мокасинов окинул жену и бросил:
— Сходи, узнай!
На секунду у него мелькнуло, что он дал подписку, но махнул рукой: семь бед — один ответ. А если по-умному, то еще можно кое-что выиграть. Когда жена набросила старенький жакет и платок, он сказал:
— Если Волобуев не приехал из Новороссийска, пусть его жена даст ему телеграмму: заболела тетя, просит навестить.
Получив такую телеграмму, Волобуев поймет, что здесь сгустились тучи, и исчезнет с поля зрения, отправится к тетке. К тетке или к чертовой бабушке. Пусть будет так, потом разберемся. Жена молча кивнула и вышла.