Побег при отягчающих обстоятельствах
Шрифт:
– Вот и хорошо!
Он погладил Степку по голове и посмотрел на Вику:
– Для трех лет он очень крупный мальчик.
– Через неделю ему будет четыре, – пояснила Вика.
– Ну что ж, идемте! Машина ждет, – хлопнув себя ладонями по пухлым ляжкам и поднявшись, сказал он.
Вика уже не спорила.
Ей казалось, что какой-то неведомый режиссер закручивает и закручивает непонятный сюжет и она, находясь внутри фильма, даже не подозревает, по каким правилам развивается сценарий.
Все происходило очень быстро. Степана положили в отдельную палату, а Вику привели
Почему-то он спрашивал: кем и где она работает, кто ее родители, есть ли наследственные болезни, какие наследственные болезни были у Степкиного отца и так далее. Нет, он, конечно, объяснял, почему спрашивает: мол, необходимо выяснить, не наследственное ли это. Ну ладно, это понятно, но какое отношение к Степкиной болезни имеют места работы ее и ее родителей и замужем ли она? Выйдя из ординаторской, Вика так и не смогла отделаться от непонимания и устойчивого чувства тревоги.
Она укладывала Степку спать, когда в палату зашла санитарка, пожилая, обрюзгшая женщина, на лице которой отпечаталась бесконечная усталость.
– Ты в палате сама убирай, у меня на вас всех сил нету! – воинственно, хронически раздраженным тоном сказала она.
– Конечно, уберу, вы только скажите, где взять инвентарь, – согласилась Вика.
– В туалете, в последней кабинке кладовка, там унитаз не работает. Когда приберешься, все на место вернешь и на замок закроешь!
– А ключ? – спросила Вика.
– Да какой ключ! – махнула возмущенно рукой санитарка. – Его отродясь не было! Открывается чем ни попадя, хоть чайной ложкой!
Степка дремал, и Вика, взяв под локоток воинственную даму, аккуратно, стараясь придать жесту уважение, вывела ее в коридор.
– Вы не беспокойтесь, пока мы здесь, я буду сама убирать.
– Хорошо! – ослабив напор, успокоилась женщина. – Я на нескольких отделениях работаю, санитарок в больнице почти нет, копейки платят, медсестрички, а то и сами врачи подрабатывают за санитарок! А куда деваться! Ладно, не забудь каморку запереть!
Пришла мама, принесла их со Степкой вещи, сложенные в Викин стильный кожаный рюкзачок. Вдвоем они все вымыли и навели в палате порядок.
«Черт его знает! – думала Вика, возвращая на место орудия санитарного производства. – Может, так специально делали, чтобы унитазы крайних кабинок в общественных туалетах обязательно ломались и эти кабинки превращали в кладовки для швабр и ведер?»
В туалетной комнате было два окна: одно в этой самой кладовке, второе возле умывальника, оба унылые, со стеклами, закрашенными некогда белой краской, ставшей теперь облупленной, тоскливо-серой. Вика попробовала открыть створку окна в кладовке, та на удивление легко открылась, представив взору ржавую решетку и печальный ноябрьский пейзаж за окном. Она достала пачку сигарет и закрыла замок на двери, невесело усмехнувшись про себя.
Мамин будущий муж и ее, соответственно, отчим, Олег Николаевич, говорил:
– Наша российская действительность определяется не бытием, а лениво-изобретательным сознанием, свойственным только нам. Ведь даже воруют изобретательно
Да уж, понять, на кой хрен нужен замок на двери, который можно открыть даже ногтем, ключ от которого потерян при царе Горохе, и что вообще охраняет этот замок, может только человек, родившийся и выросший в данном бытии.
Следующие два дня стали для Вики липким, затягивающим кошмаром крутящихся в голове вопросов, на которые она не находила ответов, и ожидания всего самого худшего, ужаса перед операцией сына и бесконечного, изматывающего обвинения себя.
Степке было скучно. Он не понимал, почему должен лежать в кровати, когда ему хочется играть, прыгать, бегать, гулять, да просто бесконечно двигаться. Вика, стараясь его развлечь и занять чем-то, читала ему книжки, складывала вместе с ним небольшой пазл на прикроватной тумбочке, рассказывала сказки, но он маялся и все спрашивал:
– Мам, разве я болею?
– Врачи говорят, что болеешь, – пыталась объяснить сыну Вика то, чего не понимала и боялась сама.
– А как я болею, если у меня ничего не болит? – допытывался Степка.
– Так бывает, болезнь спряталась, и ты ее не чувствуешь.
– Нет, мамочка, так не бывает, – серьезно возражал ей Степан.
Ему разрешили смотреть мультики. Отведя его в комнату, где стоял телевизор и играли другие дети под присмотром медсестры, Вика, накинув куртку, вышла пройтись по больничному саду.
«Ноябрь. Как я не люблю ноябрь!» – добавляя негатива мыслям, подумала она.
Голые, мокрые ветки деревьев, не покрытая еще снегом темная земля, низкое серое небо, мерзнущие на ветру руки – все это, приправленное стойкими больничными запахами, не выветривающимися даже здесь, в саду, и бесконечными вопросами самой себе, вызывало в ней такую тоску, что впору было завыть.
«Как? Где я его упустила?! Когда просмотрела? Господи, господи! Как можно было не заметить болезнь? Что я за мать такая, если не увидела, что ребенок болен, да так болен, что, говорят, надо оперировать?»
Чувство безысходности, вины и непоправимости ситуации придавило Вику, как бетонная плита, не давая дышать, думать.
Степка рос очень здоровым ребенком. Все врачи удивлялись: надо же, в наше время, при московской экологии, и такой здоровый малыш!
Он родился крупным – четыре двести, эдакий богатырь! Почти никогда не плакал, хныкал, конечно, когда колики были грудничковые или зубки резались, но чтобы так, как, рассказывали другие мамы, орут их малыши, – нет, никогда. В этом плане им с мамой повезло, он хорошо спал, хорошо ел, прекрасно развивался и рос. Они не знали, что такое простуда или грипп у ребенка, не говоря уж о каких-то более серьезных болезнях. Вика старалась раз в полгода водить Степку на осмотр по врачам: стоматолог, ортопед, педиатр, сдавала обычные анализы на всякий случай. Не всегда получалось раз в полгода, но она старалась хоть раз в году проверить его здоровье.