Побочный эффект
Шрифт:
Она почувствовала, что поддается, что покорена им, как тридцать лет назад, когда он был президентом студенческого общества, а она самой богатой студенткой колледжа. Говорил он очень убедительно – хотя она, как и сейчас, не верила ни единому его слову. Он не нуждался в том, чтобы она выступала с речью, и никогда не собирался представлять ее филантропкой. Она чуть усмехнулась, разглядывая его гордое, умное, непроницаемое лицо. И подумала, что никогда не встречала более интересного мужчины. Он казался ей способным на все, буквально на все.
– На
– О моих? – ответил он. – Мои планы – выдержать эту демонстрацию, а потом, возможно, встретиться с экономистами. Тебя это устраивает?
Но говорил он неуверенно. Клэр не имела привычки брать на пушку. Она выжидала удобной минуты, а потом наносила точный удар.
– Чарлз, – жестко сказала она, – у меня есть сведения, что в Вашингтоне находится одна молодая особа…
– Черт побери, Клэр!
– …которая якобы покинула Вашингтон навсегда…
– Неужели ты и вправду думаешь…
– …и если ты увидишься с ней, если ты будешь говорить с ней, если ты хотя бы произнесешь ее имя в моем присутствии…
Уитмор плюхнулся в кресло и закурил сигару. Этим мужским жестом он пытался сохранить в поражении хоть немного достоинства.
– …я соберу вещи и уеду!
Уитмор откинулся на спинку кресла и уставился в потолок, затем выпустил вверх три дымовых колечка. Ему было показалось, что тишину нарушил выкрик: «Работу сейчас!», но он догадался, что это его воображение, потому что кабинет был непроницаемым для звуков. Но не для жены.
– Не грози мне, Клэр, – спокойно сказал он, снова входя в свой излюбленный образ пароходного шулера.
– Это не угроза, это факт.
– Уехать будет безумием. Тебе пришлось немало вынести, чтобы попасть сюда.
– Может, именно это и было безумием. Дело в том, что, если я уеду, моя жизнь улучшится во всех отношениях, а твоя, поскольку для тебя жизнь есть и будет политика, значительно осложнится. Подумай об этом, Чарлз, и, может, составишь на этот вечер более разумные планы.
Она улыбнулась и вышла. Уитмор сидел за столом и, прикусив сигару, обдумывал следующий ход. Клэр схватила его за горло – это было ясно им обоим. Ей ничего не стоило уничтожить его, уехав и возбудив дело о разводе, а в том, что она способна на это, он нисколько не сомневался. Однако он улыбнулся и стал смаковать этот вызов. Он думал, что можно как-то выйти из положения, добиться желаемого, как добивался всегда. Главная проблема не Клэр, думал он, она уже сказала свое слово, а Донна, ждущая возможность сказать свое. Всегда давай высказаться людям: и врагам, и друзьям. Уитмор выпустил последнее четкое колечко дыма, усмехнулся безумию всего происходящего и потянулся к телефону.
– Бен, старый мошенник, когда вернулся? Нортон обернулся и увидел Фила Росса, журналиста, несколько лет жившего в Джорджтауне по соседству.
– Только сегодня, – ответил он. – Выпьем?
– Давай, только по-быстрому, – ответил журналист и потребовал мартини с водкой. Филу Россу, нервному, худощавому человеку, было за сорок. Когда Нортон только познакомился с ним, это был веселый, бесшабашный репортер, но, получив рубрику в агентстве
– Ты работаешь в юридической фирме Уита Стоуна, так ведь, Бен? – спросил Росс. – И летал в Париж по какому-то международному делу?
– Да, – сказал Нортон. – Дело оказалось не из простых. В нем участвуют пять правительств и семь нефтяных компаний, речь шла о супертанкерах и глубоководных портах. Ты даже не поверишь, Фил, насколько все осложнилось с привлечением этих чертовых арабов.
Журналист механически кивал, однако Нортон заметил, что взгляд его поскучнел. Он напомнил себе, что вернулся в Вашингтон, а здесь никому нет дела до того, что происходит в Париже или где бы то ни было, исключение представляют лишь Белый дом, Капитолий, ЦРУ, Пентагон и госдепартамент. И решил переменить тему.
– Расскажи об Уитморе, Фил, – попросил он. – Меня ведь не было почти целый год. Когда я уезжал, он был еще темной лошадкой. Теперь – президент. Как он в этой роли?
Журналист уставился в свою рюмку водки, словно это был магический кристалл с заключенными внутри тайнами мироздания.
– Трудно ответить, Бен, – сказал он наконец. – Я убежден, что Уитмор мог бы стать одним из великих. Стране нужно руководство, а способности у него, бесспорно, есть. И он мог бы хорошо начать.
– Что же ему мешает?
– Человеческий фактор, – ответил с легкой усмешкой Росс. – Гордость. Неприступность. Высокомерие. Я постоянно слышу о его сумасбродствах. Недавно он безо всякой причины наорал на лидера большинства в конгрессе. Ходят слухи, что он пьет и дурно обращается со служащими.
Как ни странно, Нортону захотелось вступиться за своего бывшего босса.
– У него большая нагрузка, Фил. Вспыльчивость – это выпускной клапан.
– Выходит, ему можно бить людей?
– Кого он бил?
– Забудь, что я сказал об этом. Пусть останется между нами. Но мне неспокойно, Бен. Я содействовал избранию этого человека и теперь жалею. Иногда мне кажется, что власть опьянила его. Нортон рассеянно кивнул. Десять минут политических сплетен – и ему захотелось снова вернуться в игру. Это было у него в крови. Он чувствовал себя мальчишкой, прижавшимся носом к витрине кондитерской.
– Мне нужно идти, – сказал журналист. – Давай как-нибудь пообедаем вместе. Звони. – Он пошел к двери, потом обернулся. – Да, забыл сказать, на днях видел одну из твоих подружек.
– Какую? – спросил Нортон с деланным равнодушием.
– Она работала в пресс-центре Уитмора в Капитолии. Маленькая девочка с прелестными карими глазками. Как ее зовут?
– Донну? Донну Хендрикс?
– Вот-вот. Я думал, она уехала из Вашингтона.
– Я тоже так думал, – сказал Нортон. – Где ты видел ее?
– В нескольких кварталах отсюда. Переходил Висконсин-авеню возле Французского рынка, и проезжавший лимузин чуть меня не сшиб. Я глянул в заднее стекло и увидел ее, она свернулась калачиком на сиденье, будто ребенок. И знаешь, кто ехал с ней?
Нортон равнодушно глядел на него.
– Твой старый приятель Эд Мерфи.
Нортон стиснул обеими руками пивную кружку.
– Ты не обознался? Журналист улыбнулся.
– Разве его или ее с кем-то спутаешь?
– Верно, – пробормотал Нортон, когда журналист помахал рукой и ушел. Потом уставился в пустую кружку. На душе у него было тоскливо.