Побочный эффект
Шрифт:
– Господин президент, - нетерпеливо перебил его Форрестол.
– Сейчас нам не до высокопарных фраз. Ситуация экстремальная, времени терять нельзя.
– Все равно вам не удастся подбить меня на манипуляции с правосудием. Черт побери, Хэнк, после того, что произошло с Никсоном, меня удивляет ваша позиция. Вы меня огорчаете. Крайне огорчаете.
– Это ваше последнее слово?
– Да, последнее!
С таким видом, будто он делает это с явной неохотой, Форрестол вытащил из кармана несколько листков бумаги и подал президенту.
– Тогда взгляните
– Что это?
– спросил президент, шагнув к письменному столу за очками.
– Список бывших пациентов Снэйта. Его только что передали по фототелеграфу из Майами.
Президент начал просматривать список.
– Черт побери!
– захихикал он.
– Интересно, что скажет председатель Национального комитета республиканской партии, когда узнает об этом.
– Читайте, читайте...
Президент с неподдельным интересом стал просматривать вторую страничку. Дойдя до половины, он поднял глаза.
– А кто этот человек, однофамилец моего брата?
– Господин президент, это и есть ваш брат.
– Форрестол извлек из кармана свернутый в рулон фотоснимок и передал президенту.
– Нам в руки попали видеопленки операций, проведенных Снэйтом. Он утверждает, будто снимал их на видеопленку для разработки методики трансплантаций, на самом же деле он просто хотел обезопасить себя. Я попросил наших людей в Майами прокрутить видеопленку, где снята операция, сделанная вашему брату, затем переснять и увеличить некоторые кадры и переслать их мне по фототелеграфу. Боюсь, что никаких сомнений в отношении того, кто был этот пациент, ни у кого не возникнет...
Несмотря на грим, нанесенный на лицо президента для выступления по телевизору, видно было, как он побелел.
– Но как же так? Когда он успел сделать эту операцию?
– Года два назад. Мы проверили по газетным сообщениям - газеты писали тогда, что ваш брат лег в больницу для "незначительной" хирургической операции.
– Правильно. Ему вырезали грыжу...
Форрестол покачал головой.
– Ему пересадили почку. Хотя вполне возможно, он и не знал, что донор был умерщвлен Снэйтом. Возможно, ваш брат просто считал, что покупает себе место под солнцем. Но если сейчас этот факт станет достоянием гласности, это погубит и его, и вас.
Президент обогнул письменный стол и подошел к окну. С минуту он стоял молча, уставившись на памятник Вашингтону сквозь зеленоватое пуленепроницаемое стекло. На улице быстро темнело, шел дождь. Не оборачиваясь, президент спросил:
– Если мы даже договоримся со Снэйтом, то как избежать гласности? Ведь уже слишком много людей знают о его операциях, верно?
– Не так уж много, если посчитать. Те, кто знакомился с вещественными доказательствами его дела, сами захотят, чтобы все было шито-крыто. Так что это не проблема. А если Снэйт будет осужден - неважно за что, - то и ФБР успокоится.
– Но ведь есть еще десантники! Как быть с ними?
– Только Экланд да еще три-четыре человека своими глазами видели все его художества, - ответил Форрестол.
– Заставить их замолчать ничего не стоит.
Президент обернулся
– Я правильно понял, что вы имеете в виду?
– Очень жаль, господин президент, но мы не можем заниматься сантиментами в такой момент. Слишком многое поставлено на карту.
– Ну а как быть с Фицпатриком и Теннант? Ведь они, Хэнк, даже не американские граждане! Уж не думаете ли вы, что и их тоже надо заставить замолчать?
– С Фицпатриком все просто. Он уже мертв.
У президента отвисла челюсть.
– Не может быть!
– Формально мертв. Его объявили погибшим после того, как была обнаружена яхта. В память о нем даже отслужили молебен в какой-то церкви на Флит-стрит.
– Хэнк, но он наверняка уже куда-нибудь позвонил - каким-нибудь родственникам или в свою газету и сообщил, что жив и здоров.
Форрестол покачал головой.
– Всем лицам, связанным с этой операцией, запрещены какие-либо контакты с внешним миром до тех пор, пока в семь пятнадцать не закончится ваше выступление по телевидению. Мы решили предупредить таким образом утечку информации.
– Ну хорошо. Но ведь остается девушка. А как быть с ней?
– Мы можем попросить Тедди Кеннеди отвезти ее домой, - ответил Форрестол с легкой ухмылкой.
В глазах президента сверкнули огоньки гнева.
– Хэнк, подумайте, что вы говорите!
– Извините...
– Форрестол продолжил свою мысль.
– Может, вы сочтете, что я захожу слишком далеко, но что, если отдать ее Манчини?
– Отдать Манчини? Что за чушь вы несете?
– Понимаете, мы должны найти какой-то способ заставить этого сукина сына держать язык за зубами. Из-за этой истории со Снэйтом Манчини лишился двух миллионов, а пересадку ему так и не сделали. Если он узнает, что Снэйт отделался легким испугом, он подпрыгнет до потолка и тогда нам несдобровать!
– А почему бы и его не заставить замолчать?
Форрестол не уловил иронии в словах президента.
– Здесь все не так-то просто. Посудите сами: мы знаем, что сердце Клэр Теннант было специально подобрано для Манчини. Поэтому в обмен на обещание молчать мы отдадим ему сердце девушки - на блюдечке с голубой каемочкой и с пожеланием быстрейшего выздоровления. Мы даже, черт побери, можем все упростить, если дадим сообщение в печати, что на обратном пути с острова она разбила голову.
– Но, может быть, Снэйт вырастит ему новое сердце? Почему обязательно нужно сердце этой девушки?
– Ну, во-первых, Снэйт будет за решеткой. А во-вторых, если мы решили закрыть все щели, чтобы ничего не просочилось наружу насчет пересадок по желанию пациентов, то исключений не должно быть ни для кого.
– Минуточку...
– сказал президент, приложив кончики пальцев к седеющим вискам.
– Нет, я далек, бесконечно далек от мысли, что мы должны поступить так, как вы советуете, но если обстоятельства вынуждают нас прибегнуть к таким мерам, то почему бы не убрать Снэйта? Ведь если, черт побери, не будет Снэйта, то некого будет судить и все наши неприятности кончатся.