Побратимы

Изгаршев Василий

— Товарищ Маршал Советского Союза, первая танковая рота…

Министр жестом остановил его и попросил построить личный состав.

— Р-рота, к машинам! — звонко скомандовал Ермашенко. — В две шеренги становись!

И вот мы стоим, чувствуя локтем локоть товарища, впереди своих танков. Не менее чумазые, чем танки. «Трактористы», — увидев нас, сказал бы сейчас Цезарь Кравчук и был бы, конечно, прав.

Министр обороны подошел к нам вплотную.

— Устали, наверно? — участливо спросил он. И сам ответил: — Знаю, устали. Но настоящего труда без усталости

не бывает. Вы хорошо потрудились, товарищи танкисты. И это похвально.

Говорил он неторопливо, негромко, будто беседовал в домашнем кругу с давними и близкими друзьями.

— Похвально, что вы хорошо научились водить боевые машины и метко стрелять из них. Сила танка на поле боя — в быстром маневре и в метком огне. Вы это усвоили. Но не зазнавайтесь. Самая опасная штука в нашем деле — зазнайство. Учитесь постоянно и настойчиво. Не забывайте, вам отведен боевой пост впереди пограничных застав. Наша партия и наш народ надеются на вас, на ваше высокое умение и глубоко сознательное отношение к порученному делу, к службе.

За отличные действия на учениях с боевой стрельбой Министр обороны объявил благодарность всему личному составу роты. Командирам взводов присвоил досрочно очередное воинское звание. Командира роты приказал назначить с повышением и присвоил ему звание «майор». А всех танкистов экипажей, выполнивших стрельбу на «отлично», наградил именными часами.

Вот скажи он сейчас, повторите, мол, еще раз, танкисты, все то, что только выполнили. Честное слово, еще лучше бы повторили. Пусть только прозвучит команда. Настроение у всех как на празднике. Маршал обходит строй, жмет каждому руку, по-отечески вглядывается в наши лица, и я чувствую, что и у него настроение под стать нашему: глаза лучатся добротой, гордостью.

— Желаю вам успехов, товарищи гвардейцы, — сказал, прощаясь, министр и, сделав легкий поклон строю, зашагал к машине.

Маршал и генералы уехали. А мы в ожидании старшины, застрявшего где-то с термосами, растянувшись на траве-мураве, подставив лица неласковому осеннему солнышку, — но все-таки солнышку! — блаженно отдыхали, не переставая судачить по поводу всего происшедшего на только что закончившихся учениях.

— Вас можно поздравить, Геннадий Алексеевич, с именными часами?

Карпухин довольно сухо отпарировал:

— Поздравьте, если угодно.

— Вы что же, не рады награде?

— Не дурачься, Валерка. Не до этого.

— Брось хандрить. Это тебе не идет, Карпухин. Он же любит свою дочь и никогда не сделает так, чтобы ей было плохо. А ей без тебя плохо, можешь мне поверить…

— Ну да, конечно, инженеру человеческих душ известно… Но ведь вероломные люди способны на все. А он вероломен, твой товарищ гвардии старшина. Со скрипкой-то как повернул?

— Погоди, дай срок, сам ее в тумбочку перенесет.

Генка пожал плечами.

— Ты его не знаешь.

— И ты тоже…

Беспроволочный телеграф и в армии работает безотказно. Еще до нашего возвращения в городок его население — и воинское, и штатское — со всеми подробностями уже знало о том, какими высокими почестями отметил Министр обороны танкистов

первой танковой. Весь городок высыпал нас встречать. В окружении малышни возле шлагбаума стояла Маша. Держала в руках по букетику садовых ромашек. Один букет, понятно, родителю. А второй?.. Но это даже не загадка. Ломать голову, чтобы догадаться, кому она приготовила второй букет, не надо. Все же ясно, Карпухин.

Счастливый ты парень, Карпухин! Хоть и рыжий, а счастливый.

14

Вечером я мучился над заметкой в газету о ротных учениях. Давненько не занимался этим делом. Решил послать в групповую газету. Сочинил на целых пяти страницах. Запечатал в конверт и не поленился к штабу сбегать, чтобы опустить в почтовый ящик.

Утром подошел к газетной витрине, а там чуть ли не на всю первую страницу снимки, статья большущая. И все про нашу роту, про награды министра. Оказывается, на полигон корреспонденты приезжали. Старался, целый вечер ухлопал… И все зря.

15

На моей тумбочке — четыре письма. Два из дому. Третье от Наташки Сурковой. Значит, опять приходила к маме. Настойчивая! От кого четвертое — не разобрать. Вместо фамилии на обратном адресе непонятная закорючка. Разрываю конверт. «Здравствуй, Валерий Климов, с приветом к тебе Сухоедов Андрей». Вот так номер, Андрюха-очкарик объявился.

Когда-то мы считались приятелями. Вместе поступали в речной техникум, были в одной группе. Андрюха на первых порах прямо льнул к нам с Генкой. Он был приезжим и жил в общежитии, но частенько, увязавшись за нами, приходил к нам домой и, засидевшись допоздна, оставался ночевать. Товарищи по комнате его почему-то не любили, и, быть может, оттого, что он был отвергнут ими, мы старались его приветить, хотя, если начистоту, некоторые выходки, высказывания настораживали, а иные были просто отталкивающими.

Как-то, на лабораторной по физике, он сунул мне в руки местную «Вечерку» и, ткнув пальцем в заметку под заголовком «Благородный поступок», попросил:

— Прочти.

В заметке рассказывалось о том, как в день получки кассир-общественник одного из цехов механического завода возвратил в заводскую кассу большую сумму денег, ошибочно выданных ему при получении зарплаты для рабочих своего цеха.

— Ну и что? — спросил я Андрея, прочитав заметку.

— Как что? По-моему, общественник этот того, — он покрутил пальцем у виска, — чокнутый. Ему богатство в руки привалило, а он сам от него отказался.

— Ты бы не отказался?

— Конечно нет. Нашел дурака. Что я, своровал, что ли?

— А если бы того, кто тебе деньги выдал, под суд за недостачу? Да в тюрьму?

— А я при чем? Считай лучше.

Слушавший наш разговор Карпухин не выдержал.

— Ну и гад же ты, Андрюха, — резко сказал он.

Сухоедов хрипло засмеялся, будто икота на него напала.

— Так я и знал. Шутить любишь, а сам шуток не понимаешь. Шучу я…

— Шути, да знай меру, — отходчиво заметил Генка, — а то от них запах вонючий, от шуток твоих.