Поцелуй Большого Змея

Шехтер Яков

Тут мать вспоминала своих братьев и пускалась в многокрасочные повествования об их славных делах. Я слушал, восхищался, запоминал, и в душе моей потихоньку зрел поворот, которого мать хотела добиться своими рассказами.

Глава II

Продажа в рабство и чудесное спасение

После случая со змеей мои отношения с матерью немного переменились. До тех пор я был полностью открыт, вываливая по вечерам в подол ее платья каждую минутку жизни, все мысли, все поступки за день, все обиды и радости. Но теперь во мне открылась новая способность, и я без устали упражнялся, тщательно

скрывая результаты от матери.

Почему я стыдился своего нового качества? Не знаю… Мне оно представлялось постыдным, а его удовлетворение напоминало расчесывание зудящих комариных укусов. Сегодня я могу предположить, что мальчика смущало нарушение привычного хода вещей; обладание необычными способностями казалось нескромным, а их использование – зазорным. Общество набрасывает на личность незримое даже для нее самой ярмо, заставляя быть как все, выравнивать поступки по единому мерилу. Это одна из причин, заставляющая избранных собираться в группы и тщательно отгораживаться от простых ессеев, не говоря уже о сынах Тьмы или язычниках.

В день, когда я поймал змею, мать ушла из дому по делам, предварительно отыскав и притащив отчаянно мяукавшую Шунру. Оставшись один, я ощутил некий зуд, томление в середине пальцев. Поначалу я чесал их, пытаясь избавиться от зуда привычным способом, но облегчение не наступало. Уже не помню, что натолкнуло меня на мысль повторить утреннее происшествие.

Я поднял кисть правой руки, вытянул пальцы по направлению спящей возле стены Шунры и легонько прикоснулся их невидимым продолжением к шерстке на ее голове. От кончиков пальцев до головы Шунры было около двух локтей, но кошка немедленно подняла голову, испуганно поглядела на меня и замяукала.

Я слегка почесал ее за ушками, но Шунра, вместо того, чтобы привычно замурлыкать, отпрянула и зашипела. Шерсть на ней встала дыбом, глаза засверкали. Она озиралась по сторонам, пытаясь высмотреть, откуда пришла опасность, но ничего не могла сообразить.

Чуть вытянув руку, я дернул ее за хвост. Шунра издала вопль ужаса, высоко подпрыгнув, перевернулась в воздухе и забилась под кровать. Бедняжка просидела там до самого возвращения матери.

С той минуты во мне поселилась изнуряющая страсть. Неизвестная сила, скрытая в сердцевине пальцев, постоянно рвалась наружу. После того, как я выпускал ее, прикоснувшись к камням, коре дерева, сорвав листик или схватив бабочку, томление на несколько часов засыпало. Однако, проснувшись, терзало меня с новой силой, словно зубная боль или нарыв. Постепенно я заметил: если заставлять эту силу выполнять тяжелые задания, она засыпает на длительный срок.

Проснувшись, я сразу уходил в поле за домом. Мы, дети Света, стараемся держать свое тело в чистоте, поэтому родители научили меня не медлить с освобождением от внутренней грязи.

– Отец, – спрашивал я еще совсем ребенком. – Ведь грязь все время находится внутри, а значит, я никогда не бываю полностью чистым?

– Это не так, – отвечал отец. – Пока она является частью нашего тела, ее нельзя назвать грязью. Когда в тебе возникает позыв освободиться, тело подсказывает, что произошло разделение, и некая его часть стала чужой. С этого момента ты носишь в себе нечистоты и сам нечист.

С тех пор, просыпаясь, я первым делом омывал руки из кружки, стоящей возле постели, а затем устремлялся на поле. Процесс освобождения мы стараемся проводить предельно скромно, выбирая уединенные места. Но скрыться от глаз человеческих недостаточно.

Свет, имя которого ессеи с гордостью носят, проникает повсюду, как сказано: есть око всевидящее и ухо всеслышащее. Поэтому, выкопав ямку, я заворачивался в плащ, скрывая от лучей место исхода нечистот, и усаживался, стараясь держаться поближе к земле.

Возможно, эти подробности могут показаться кому-то излишними, но ведь речь идет о служении, заповеданном Учителем Праведности, а все, относящееся к Учению, не может быть ни постыдным, ни дурным.

Очистившись и умывшись в ручейке, журчащем на краю поля, я выпускал наружу томление пальцев. Поначалу поднять камушек или сорвать травинку казалось мне трудной задачей, на выполнение которой уходило несколько минут. Зато после того, как это получалось, томление оставляло меня в покое до вечера. Наверное, в минуту опасности мои пальцы действовали бы более ловко и сильно, как со змеей, но в поле было так тихо, так спокойно и радостно, что мои занятия казались забавой, детским развлечением.

Одно из правил, оставленных Учителем Праведности, гласит: улучшается лишь то, над чем трудишься. Спустя неделю я уже без труда бросал через поле небольшие камушки и мог схватить за цветные крылья ничего не подозревающую бабочку, сидящую на расстоянии пяти локтей. К утренним упражнениям я добавил вечерние, и томление сникло, скукожилось, почти сойдя на нет.

Прошли две-три недели, и я настолько привык к своей новой способности, что почти перестал обращать на нее внимание, то есть выделять из обыкновенного хода жизни. Утренние и вечерние упражнения обратились в привычную рутину – человек быстро ко всему привыкает, а ребенок особенно. Однако спустя месяц томление опять стало мучить мои руки. Тогда я принялся поднимать камушки на расстоянии семи-восьми локтей, а вместо травинок срывать листы с деревьев и тем самым заработал спокойствие еще на месяц.

О своих упражнениях я никому не рассказывал. Отец не раз говорил:

– Дети Света молчаливы. Наши Наставники проверили все состояния духа и тела и нашли, что нет ничего лучшего для человека, чем безмолвие. Молчащий подобен сосуду, наполненному елеем, а болтуна можно уподобить пустому кувшину – свое содержимое он безрассудно расплескал.

Ненасытное томление требовало от меня все больших и больших усилий. Теперь по утрам я отсутствовал так долго, что мать начала беспокоиться за состояние моего желудка и принялась поить меня отварами целебных трав. Отвары были противными на вкус, но я продолжал хранить молчание.

Мое владение томящей силой за полгода неустанных упражнений изменилось разительным образом. Теперь я совершенно свободно, чуть-чуть шевеля кистями, доставал предметы, удаленные от меня на двадцать локтей. Мои руки словно удлинялись на это расстояние; все, что я мог делать живыми пальцами, в точности выполняли их невидимые продолжения.

Почти не напрягаясь, я ловил голубей, беспечно воркующих в кроне деревьев, прижимал к горячим камням огромных ящериц, опрокидывал на спину Шунру, хватал за жабры и доставал из воды юрких рыбок. Мне стоило больших усилий скрывать эту свою способность от отца и матери, ведь она оказалась чрезвычайно удобной и все больше становилась привычкой. Я мог пошевелить пылающие поленья в очаге, не вставая с постели и не беря в руки кочергу. Мог налить воды в кружку и передвинуть ее по столу до места досягаемости живых пальцев. Мог нащупать через дверь мяукающую Шунру и почесать ее за ухом.