Шрифт:
1.1
Солнце золотом сверкает,
Ветер в волосах гуляет,
Ножки мчатся вслед за ним,
В спальне брошен кринолин!
Лорда Седрика отрада
От рассвета до заката
Веселится, как дитя,
Под дождем бежит, визжа
От счастливого восторга.
Десять с лишком ей всего-то!
Детство быстро промелькнет,
Время леди стать придёт.
Пусть пока резвится вволю,
Зная лучшую лишь долю!
Красота ее пока,
Как бутон, не расцвела,
Но уже пленяет взгляды
Инквизиторов и магов,
Незнакомцев благородных.
Ночью в думах непокорных
Уголок найдут укромный
В предрассветный час бессонный…
— Хей, Николка! Поди сюда!
— Николь! — тут же прервал
— Матушка Донна, пусти нас с Николкой в старый замок! — состроила я самую милую мордашку, на которую только была способна.
— Ещё чего! Неча по руинам ползать, ещё ноги попереломаете и навернетесь так, что шеи посворачиваете!
— Ну Матушка Донна! — теперь завыли уже на пару с Николкой.
— А я говорю, неча юной наследнице славного рода Монруа и будущей хозяйке всего Северного Предела здесь делать! — громыхнул на все поместье голос Матушки.
Руины старого замка раскинулись совсем недалеко от нашего имения, всего три четверти часа ходьбы, а верхом так вообще не заметишь, как доедешь. Все крестьянские там уже побывали, а меня Матушка все не пускала. Говорила, мол, не к лицу знатной деве вместе с мальчишками-босяками лазить невесть куда. Ну и что, спрашивается, с того, что я Монруа? Как будто меньше хочется по разрушенному замку погулять!
Но делать нечего, Матушка меня за порог не пустит, а посему садимся обратно в кресло и продолжаем чинно, как и подобает наследнице земельного рода, вышивать, склонившись над пяльцами так, чтоб ещё и спина ровной оставалась. Вообще я люблю такие зимние вечера: с середины дня темно, в камине потрескивают дрова, Матушка напевает под нос какую-то деревенскую песенку, Николка через каждые десять минут заглядывает и спрашивает, не нужно ли нам чего, а на самом деле хочет вместе со мной посидеть, и тетя, наконец, сжалившись над ним, закрывает глаза на «приличия». Друг всегда садится у моих ног и поминутно косится снизу вверх. Вот и сейчас пятнадцатилетний мальчишка-слуга устроился на полу рядом с креслом и, незаметно для Матушки, игрался с кончиками моих завитых волос. Да, они всегда нравились Николке! Длинные, золотые, шелковистые. Многочисленная дальняя родня из Веридора, что к югу от наших пограничных земель, и из северных знатных домов, что под властью Саратского Вождя, многократно повторяла, что волосы — самая прекрасная моя черта, а «особенные подхалимы», как их порой бурча звала Матушка, уверяли всех и каждого, что из меня вырастет дивная красавица. Лишь одно считали досадным недостатком моей внешности, о чем также не раз упоминали при встрече, — мои глаза, большие, но какие-то нечеловеческие, почти звериные. Желтые, горящие янтарем, казалось, они светились даже в темноте. Явный признак наличия крови магической расы… Но папа мигом пресекал все эти рассуждения, а перед своим отъездом дал мне
зелье, за баснословную цену выкупленное у одной из скрывающихся от церковных гонений ведьм, и велел каждое утро закапывать им глаза. Что ж, теперь они непонятного светло-карего цвета.
Папочка… его портрет висит над камином с того самого дня, как он впервые отбыл в столицу Веридора на большой турнир в честь юбилея Ее Величества королевы Пенелопы Безжалостной. С тех пор я его и не видела, уже восемь лет. Нет, от папы каждые десять дней приходит весточка, но все же мне его не хватает. И не мне одной: Матушка нет-нет, да и вздохнёт о том, что не отправься лорд Седрик к королевскому двору, не увидал бы красавицу Пенелопу, не потерял бы голову и не затесался во всю эту придворную свору, прожил бы жизнь долгую, как человек, вырастил бы дочку, вёл бы хозяйство, а не геройствовал на ристалище и в будуаре королевы. А я думаю, что правильно папа уехал. Грустно, конечно, без него, но не брать же ему пятилетнюю дочку с собой в столицу. Папа, он рыцарь без страха и упрёка, благородный лорд и красивый богатый мужчина. Он нашёл себе жену по сердцу. Хоть родня и причитала, что быть консортом при королеве оскорбительно, но, если по чести говорить, то куда лучше, чем фаворитом. А ещё у меня малютка братик есть, Галахат. Мне даже подержать его дали, когда папа со своей
Папу обвенчали с ней ещё в детстве. Не сказать, что у них были плохие отношения, но и любви, говорят, тоже не было. Может, они и привязались бы друг к другу, если бы прожили вместе дольше, а так мама ушла меньше, чем через год после свадьбы.
Однажды я услышала голос папы из кухни. Думала, послышалось, ведь даже мне запрещалось носиться по «вотчине» слуг вместе с Николкой, но все же пошла проверить. Так и есть, через щель между косяком и дверью углядела папу и полдюжины пустых бутылок. Он наполнял ещё один бокал, непривычно сгорбившись и подперев рукой голову, совсем не как высокородный лорд, и выговаривался сидящей напротив Матушке, которая на удивление не указала ему на «крестьянское» поведение, хотя обычно была строга в этих вопросах как со мной, так и со своим молочным братом — лордом Седриком. Папа много чего говорил. Говорил, что виноват в смерти жены, что обязан был помнить о ее юном возрасте, что не должен был оставлять семя, что нужно было думать наперёд и понимать, как тяжело может протекать беременность в семнадцать то лет! А Матушка только грустно кивала и все твердила, что на все воля Богов.
Богов… Я до сих пор не понимаю, как нужно говорить. Все северяне ссылаются на Богов, но Папа говорит, чтобы я упоминала не Богов, а только Единого, и ни в коем случае не произносила имени Мрачного Бога, а на вопрос, почему так, отвечал лишь, что подрасту и пойму. Но ведь я сама видела, как папа ходил в старый заброшенный храм и поклонялся тринадцати Богам, в том числе и Мрачному. Так почему надо скрывать, в кого ты истинно веруешь?
О папе и о тех его словах как раз я и думала, когда почувствовала руку у себя под юбкой. Не знала бы, что это Николка, вскрикнула бы. Нельзя ж так пугать!
Я уж хотела было шикнуть на друга, когда поймала его взгляд. Непонятный взгляд, пристальный, потемневший и какой-то голодный. Никогда его таким не видела, хотя знакомы мы с первых дней жизни. В последнее время он иногда ведёт себя странно: то засмотрится на меня и так неподвижно сидит часами, то за руку меня схватит и к себе притянет, то волосы мне распустит и играться начнёт, то и дело касаясь тёплыми пальцами шеи и плеч. Но чтоб коленки под платьем гладить, такого ещё не было!
— Никола… — начала было я, но он приложил к губам палец в знак молчания, и не думая вынимать из-под ткани вторую руку. Его грубоватая, уже по-мужски большая ладонь поползла вверх по бедру и, остановившись на кружевном верхе чулок, огладила полоску обнаженной кожи между ними и коротенькими панталончиками. От удивления я закономерно дар речи потеряла, а вот с Николкой творилось что-то странное: зрачки расширились, взгляд ещё больше озверел, а в довершение всего, стоило ему коснуться не прикрытой бельём ножки, как у него судорожно дернулся кадык.
Мое оцепенение разрушил звук звонкого подзатыльника и ругань Матушки:
— Ах ты ж кобелина! Ты кого, охальник, лапать вздумал! Лорд Седрик тебя, сироту несчастного и моего племяша, приютил по доброте душевной, а ты его дочурку тискать!
Ещё раз увижу, как ты юной хозяйке под юбку лезешь, поотрываю тебе все ненужное, так что хоть в горничные к ней пойдёшь!
Николка тут же вскочил и бросился прочь подальше от тетиного полотенца, которым она его всякий раз охаживала, стоило племяннику пошалить. Но сейчас у друга был такой несчастный вид, что мне его даже жалко стало.
— Матушка! Ну зачем ты его так?
— Ой, девочка моя, да как же ж с ними, жеребцами, по другому?! Ты, Николь, ещё малая, не понимаешь ничего. Но я тебе так скажу: до добра не доведёт то, что он тебя везде где ни попадя трогает. Так и до греха недалёко. Оно, может, для тебя и не так страшно, коли ты замуж не за северянина пойдёшь, у остальных чистота невесты не так важна. Но Николка то к тебе душой и сердцем прикипит и, как репейник, не отцепится от тебя.
— Матушка Донна, да мы с Николкой просто дружим…