Поцелуй ночи
Шрифт:
Я отшатываюсь от нее.
– А тебя, Сара, душили двумя руками. – Продолжает она, обращаясь к дочери. – Другие руки, маленькие пальцы. Холодные.
Сара трясет головой, затем поворачивается ко мне:
– Почему ты не сказала мне? Кто тебя душил, Нея? Ты, правда, знаешь?
Я киваю.
– Бьорн Хельвин.
– Но… зачем?!
– И он бы не пощадил. – Твердо заявляет Анна. – Такие, как он, видят многое. И если ты осталась жива, значит, он не увидел в тебе того, что хотел. Или пока не увидел.
– Какие «такие», мама? – Истерично
– Это не моя тайна. – Прищуривается ее мать, бросая на меня взгляд. – Если он захочет, сам тебе скажет.
Мне становится дурно. Я уже ничего не понимаю, хочу встать и уйти. Безумие какое-то творится, ей-богу!
Но мои ноги словно приросли к полу, а задница – к дивану.
– Зачем он это сделал, Нея? – С трудом сдерживая волнение, Сара касается кончиками пальцев следов на моей шее.
– Не знаю. – Тихо отвечаю я.
– Ты сообщила кому-нибудь?
– Нет.
– Миску и таз! – Командует Анна, вставая.
– Что? – Оборачивается ее дочь.
– Вы же хотите знать, что означала та карта, так? Хотите знать, что за сны вас обеих преследуют? – Она разводит руками. – И я теперь тоже хочу!
– Мама, ты не обязана. – Сара встает. – Ты же знаешь, как это тяжело проходит.
– Миску и таз! – Повторяет женщина.
Подруга покорно уходит за ширму и возвращается уже с посудой. Железный таз ставит на пол, а миску с водой протягивает мне.
– Что? Что нужно делать? Пить? – Не понимаю я.
– Вымой в этой воде лицо и руки. – Приказывает Анна.
Пока я это делаю, она устраивается удобнее в кресле.
Вода прохладная и от моих неуклюжих движений льется за шиворот, но я покорно исполняю приказ этой женщины: умываю лицо и тщательно ополаскиваю руки.
– А теперь что? – Готовлюсь к тому, что ко мне опять будут прикасаться.
– А теперь давай ее сюда. – Глубоко вдыхает и медленно выдыхает Анна.
Дочь подает ей миску, в которой я только что мыла лицо и руки, и она залпом выпивает ее содержимое.
Я морщусь.
Бр-р-р!
Цыганка закрывает глаза и кладет ладони на подлокотники кресла.
– Ты… - ее передергивает, - ты набираешь силу, Нея. Должно быть, ты уже чувствуешь это. В этой силе слились воедино тьма и свет, и они враждуют. Только ты решишь, что в итоге перевесит. – С трудом сдержав рвотный рефлекс, женщина втягивает голову в плечи и продолжает. – Нельзя никому доверять. Никому, слышишь? Тебя всю жизнь держали подальше от правды. Всю твою жизнь. И… и… мне не дают посмотреть: все прочно закрыто. Что же это? Что же…
И тут она дергается всем телом.
Раз, еще раз, а затем вдруг с грохотом падает на колени, и ее выворачивает прямо в таз.
Изо рта цыганки льется густая черная жижа. Брызги летят во все стороны и попадают мне на ноги.
– Мама… - Сара опускается рядом с ней на колени и гладит ее по спине.
Анна содрогается, подается вперед, и из ее горла вылетает новая порция черной массы.
Она
Ничего подобного я никогда не видела в жизни.
– Что это? – Спрашиваю я, виновато глядя на них.
– Это проклятие, Нея. – Откашлявшись, сипло произносит женщина. – Очень сильное проклятие. Тебя кто-то проклял, милая.
22
Прежде, чем войти в дом, я собираю волосы в хвост. Они пахнут сандалом и табаком – мать Сары выкурила какую-то вонючую сигару после ритуала. Мне не хочется, чтобы Ингрид унюхала этот запах и начала задавать вопросы. Тетя по-прежнему единственная, кому доверяю, но я не знаю, как она отреагирует на известие о том, что я была у цыган и стала участницей этих странных и опасных действий.
Открывая дверь, я слышу, как она напевает. Оставляю сумку в прихожей и заглядываю в кухню: на столе стоит две пустых чашки, рядом - тарелка с остатками печенья и сладостей. Очевидно, тетя сегодня принимала гостей. Или все еще принимает.
Я иду дальше по коридору, двигаюсь на ее голос.
– В чаще тенистой светловолосый охотник притаился, - напевает Ингрид. Нежные переливы ее голоса всегда ассоциируются у меня со спокойствием и детством. – Он не дышал, наблюдая за поступью белого оленя. – Я знаю слова десятков песен, которые тетя пела мне перед сном, но про оленя слышу впервые. – Натянулась тетива, и острый наконечник пронзил упругое тело животного.
Песня раздается с летней веранды, примыкающей к дому со стороны сада. Она небольшая, в ней прохладно и мало света, несмотря на остекление в пол. Я останавливаюсь на пороге, чтобы не ступать на деревянный настил: половые доски могут заскрипеть, а мне хочется дослушать до конца.
– Олень встрепенулся и упал. Он умирал, но его сердце продолжало биться.
Ингрид, пританцовывая, раскладывает на полках горшочки с растениями. Она кружит между развешанными над потолком на веревках сухими снопами трав и составленными друг на друга пыльными кашпо. Кругом раскидана земля, какие-то веревки, совочки, пакетики, пол обильно устлан обломками и мелкой крошкой от сухих трав, но тетя умудряется грациозно перемещаться между ними, не задевая ничего подолом длинной льняной юбки.
– Охотник склонился над ним и увидел себя в отражении его глаз.
Тетя сдувает пыль с полки и ставит на нее плетеную корзину с сушеными грибами. Завороженная ее пением, я наклоняюсь плечом на косяк, и старая дверь скрипит.
Ингрид обрывает пение, заметив меня.
– Нея!
Она отряхивает руки, выбивает ладонями пыль из передника, повязанного на груди, и заключает меня в объятия.
– Привет. – Я с радостью приникаю к ее плечу.
Тетя – островок спокойствия в этом бушующем загадками мире.