Поцелуй у ног богини
Шрифт:
Али выучил Амира в колледже на инженера. Он оплачивал учёбу, отказывая во многом Мумтаз и девочкам, не говоря о себе. Потом отнёс бакшиш, устраивая его в контору завода. Через четыре месяца работы Амир поднялся посреди дня и вышел через проходную навсегда. На заработанные деньги уехал в Дели учиться актёрскому мастерству. Али целый год ходил на завод, как прокажённый, сочувствие людей было великим его позором. Шёпот о нём и сыне перекрикивал шум цехов.
Со временем, конечно, народу это надоело, они нашли другие новости. Однако нет – нет, он замечал эти кивки в свою сторону: «Вон тот отец актёра,
Сердце отца болело по Амиру, и он посылал ему денег. Вы же знаете, я дорогущий город для многих моих сирот, но они всё бегут в мои дебри, в которых жить-то не умеют. Бывало, у Амира месяцами не было ролей или попадалась одна глупость, вроде короткой роли соседа – пьяницы. Тогда отец брал из аккуратно сложенных на учёбу девочек запасов, отправлял перевод. Те деньги теперь блуждают по моим внутренностям, тратятся на безделушки, милостыню, дурман.
Аллах не дал им больше мальчиков. Али полагал, это потому, что они были не сильно верующими, мало молились и редко ходили в мечеть. У Амира могли быть сыновья, теперь появилось это невероятное существо. Таких по телевизору показывают, или они прячутся в заводях Дамодара. Али был уверен, что всему виной отравленная кровь.
– Мы с матерью не жестокие, бета, соберём ей на билет, а ежели не хватить, так я займу на заводе. В городе столько хороших девушек, ты только скажи, мы поговорим с людьми и найдём невесту. А если хочешь всё устроить сам, так в Бомбее девчонок небось и того больше. Мы закрывали глаза, когда ты сошёлся с бенгалкой, – отец вспомнил студенческую подругу Амира, с которой он встречался несколько месяцев, пока не узнали её родители и не запретили прогулки с индийцем. Амир вздохнул: «При чём здесь Файза?»
– Положа руку на сердце можно принять даже и эту, – отец сказал грубое заводское слово, что означает «брат демона», – но она разведена, а её дети – это уже слишком, сынок, за все берега выходит. Мы не можем оставить такую женщину, никто в нашей семье не потерпит этого. Не позорься, отправляй её обратно в её страну, – приказал отец, хлопнул Амира по плечу и шагнул в чёрный проём, что вёл на лестницу в дом.
Изумрудные лужайки
Город журчащих катакомб,
Жужжания фильмов 80-х,
Пены мыльных опер,
Муссона мелодрам.
Арундхати Субраманиам, «Где я живу»
Амиру было шесть, когда отец взял его смотреть невесту дяди Икрама, сослуживца с завода. Они ехали в мужской половине автобуса. Амир сидел на коленях у отца и ловил слова взрослого разговора в сачок ушных раковин, как рыбок. Рыбки плескались в его голове, смеялись: «Свадьба дяди будет через четыре дня, а он ещё не видел невесту». От смеха рыбок лопались пузырьки. «Позвонили по телефону и разрешили приехать поговорить немного при тётушках». Пам-пам-пам, пузырьки защекотали голову и Амир спросил:
– Чаача6*,
Дядя Икрам засмеялся стыдливо, а на губах Амира вспыхнул ожёг удара. Амир отвернулся к окну, пузырьки стали водой и потекли из глаз. «Хоть тебе и врезали по лицу, они останутся в дураках, – успокаивали рыбки, покачивая хвостиками в сырости его слёз, – жена может оказаться злой-презлой и некрасивой». Рыбки обещали: «Ты сам себе выберешь невесту, сам, Амир, никто не будет тебе указывать».
Автобус остановился, рыбок смыло потоком района Ушаграм. Амир утёр свой ровный, удавшийся, слава Аллаху, в Мумтаз, а не в Али нос. Что было дальше с дядей Икрамом, он забыл. Вроде бы раз они ездили к ним в гости в Ушаграм. Там было очень скучно, только безобразные куры купались в пыли двора, а взрослые поздравляли дядю с повышением по службе. Жена дяди мельтешила туда-сюда, подавала бирьяни* в закрытой чадре. Так никто и не узнал, симпатичная ли она. На ногтях стояли точки хны, вот и всё.
Когда Амиру исполнилось десять, отец принёс антенну и приделал её к крыше.
– Мумтаз, вот и в кино ходить не надо, платить этим ворам!
Теперь у них в доме страдали от неукротимых чувств, пели и сражались до искр, так что Мумтаз только успевала подбирать слёзы краешком дупатты. Краски с экрана сделали цветным розовато-серый переулок. В дом приходили женщины, у которых не было кабеля, дети, подруги и сёстры этих женщин. Они рассаживались повсюду: на кровати, на полу, на столе, они торчали в дверном проёме и окне, стояли вдоль стен. Разом они вздыхали так, что в комнате становилось душно – они выпивали воздух. Разом хохотали, отчего не слышно было фильм. Одновременно цыкали друг на друга. Все вместе зажимали рот руками, хватая рыдания.
Но это продолжалось не долго. Их мужья один за другим крепили антенны к крышам, словно весь квартал захотел выйти на связь с космосом, по которому плавали русские и американские корабли. Песни о самой прекрасной любви хлынули из каждого окошка. Случались помехи, тогда Амиру приказывали лезть на крышу и шевелить антенну, а мама из двери кричала вверх:
– Лучше, бета, плохо, бета, сынок, потряси её ещё, наклони маленько. Да что ты возишься?! Риши уже идёт к Моули!
Так же трясли антенны дети на других крышах. Сотни детей на плоских прямоугольных крышах под раскинувшимся небом Бенгалии. «Как огромна сила кино», – думал Амир. Рыбы, ставшие тяжелей, медленно открывали рты: «Ты уедешь в царство колониальных особняков, Амир, в мир изумрудных лужаек, будешь драться над пропастью, танцевать под дождём с возлюбленной в сияющих вспышках, ты сам будешь этим миром, мальчик».
Амир любил грустные песни. Когда пели про любовь, он чувствовал, что какой-то неназванный орган под рёбрами ноет. Про себя он называл это болью сердца. Сердце и голос должны петь вместе, тогда песня умещает город, неторопливые реки Дамодар и Аджай, любимую, которая родилась для него из взбитого космического молока и живёт где-то на свете. Он пел так сердечно, что отец купил ему гитару и нашёл учителя музыки, уроки которого Амир прилежно посещал.