Поцелуй зверя

Бароссо Анастасия

В конце концов, она все-таки вернулась. Когда уже ничего не чувствовала ни телом, ни душой — как ей тогда казалось.

Увидев в окнах панельной коробки уютный оранжевый свет, она чуть не застонала от желания взлететь вверх по лестнице. Она не в силах была дождаться лифта. Когда она нажимала на кнопку звонка — пальцы не чувствовали того, к чему прикасались.

Открыв ей дверь, Иван быстро отступил в глубину прихожей.

— Я уж думал, ты решила мне свою квартиру оставить…

Он неуверенно улыбнулся, стараясь скрыть радость от ее возвращения. Смущенно убрал с лица длинную челку. И отступил еще на шаг назад,

словно боялся, что не удержится и, поставив лапы ей на плечи, повалит и начнет лизать лицо.

— Пока еще нет, — попыталась улыбнуться Юлия, пристраивая бесчувственными руками на вешалку свой окаменевший пуховик.

— Подожди одну минуту, ладно?! — крикнул он, скрываясь в гостиной. — У меня сюрприз!

Когда она вошла в гостиную, то с минуту стояла не в состоянии вымолвить ни слова. То, что все сияло идеальной чистотой и порядком, какого никогда здесь не бывало раньше, — это еще ничего. К этому она уже почти привыкла. Но теперь было кое-что еще.

Свет был выключен. Только бра над диваном освещало часть комнаты мягким желтым светом, но темно не было. На комоде, на книжных полках, на полу, на столе и даже на телевизоре трепетными, нервными огоньками мерцали свечи.

Стол был покрыт синей скатертью, которую мама доставала по большим праздникам для гостей. Как он ее нашел? Впрочем, он нашел и керамические темно-зеленые тарелки из ее любимого французского сервиза, и длинные, узкие хрустальные бокалы, еще те, оставшиеся от бабушки…

Стол был накрыт на две персоны как в лучших домах. Закуска разложена с такой аппетитной красотой — хоть сейчас на рекламную картинку. В центре стола в большой фарфоровой миске аккуратной горкой возвышался… салат «Оливье».

— Я ведь тебе тогда все удовольствие испортил…

Он говорил, будто оправдываясь. И испытующе заглядывал в глаза, боясь получить не ту реакцию, на которую надеялся.

— А сегодня — Старый Новый год…

— Мой любимый праздник, — автоматически пробормотала Юлия.

— Серьезно?! — обрадовался он. — И мой тоже! Ну… проходи?

Он метнулся, чуть не опрокинув стол, отодвинул ей кресло. И сам уселся на краешек дивана. Свое обычное место.

— Салат попробуешь? — он взял ее тарелку. — Я его полдня рубил. Какой же Новый год без «Оливье»? По-моему, получилось…

— Конечно…

— А рыбу будешь?

— Угу…

— А шампанское?

— Давай…

Салат был такой, что она тут же больно прикусила себе язык. Так сильно, что слезы выступили на глазах, а нос и без того красный от мороза, покраснел еще больше. Она ела и думала — он действительно такой невообразимо вкусный? Потому что этот Иван так здорово научился готовить, сидя со своим маленьким сыном, пока жена шлялась по мужикам? Или потому, что она ничего не ела с самого утра, а бродила по промерзшим улицам, как голодная кошка? Или просто потому, что он сейчас сидит рядом, преданно и встревожено улыбаясь, при этом очень серьезно глядя ей в глаза?

— Нравится?

— Обалденно… Правда.

— Ты прости, я тут порылся у тебя в вещах… немного. Очень тоскливо было. Я ведь не знал, когда ты придешь. Вот и решил…

— Молодец.

— Сделала свои дела?

Она посмотрела на него внимательно. Интересно, он и вправду думает, что она так выскочила из дома по какому-то идиотскому делу? Или просто старается загладить неловкость? Она не поняла. Не смогла понять.

В его лице и глазах не было ничего, кроме… кроме того, о чем она не должна была знать. О чем не должна была даже догадываться. Того, чего она не считала себя достойной. Она еще помнила другие глаза. Глаза цвета черного кофе. Совсем другие, смотревшие на нее с пугающе похожим выражением.

— Да. Сделала.

— Может, музыку послушаем? Я диски видел…

— Давай…

Ей стало интересно — что он выберет?

Подборка Юлии отличалась тем непосредственным разнообразием, какое может себе позволить человек, совершенно не разбирающийся в музыке. Она находила любимые композиции не по качеству, не по моде, не по каким-то определенным направлениям и стилям, критерий был один — нравится или нет. Если в душе что-то дрожало при звуках из колонок — значит, это ее. Вот и все. Она с любопытством смотрела на то, как его большие руки задумчиво перебирают плоские пластиковые коробочки. Он отложил в сторону, весело усмехнувшись, Челентано. Равнодушно отставил Богушевскую, Вертинского в исполнении Скляра. Долго с интересом разглядывал «Призрак оперы» и «Травиату». В результате… ну конечно! Золотые хиты «Нашего радио». Почему-то она не сомневалась. Она сама обожала этот диск. «Пикник», «Мельница», «Король и Шут», «Кукры-никсы», «Наив»…

— Я твою книжку начал читать.

— Какую книжку?

Сунув руку под диванную подушку, он протянул ей черный переплет с золотым тиснением. «Темная Мара».

— Аа-а… — Юлия небрежно махнула рукой. — Да это так… Фигня.

— Да? А мне понравилось очень! Знаешь, интересно…

Время шло. Салат был съеден, шампанское выпито. За окнами началось оглушительное «дежавю» двухнедельной давности. Народ испытывал на прочность остатки здоровья.

В этот вечер они говорили меньше, чем обычно. Зато больше думали. Дольше смотрели друг на друга и подолгу останавливались неподвижными взглядами на стенах, внимательно рассматривая витиеватые узоры псевдовосточных маминых обоев.

Когда в комнате, освещенной свечами, зазвучал мягкий, низкий рык Кипелова, атмосфера сделалась окончательно фантастической. А этот парень, что стоял напротив, заслоняя плечами половину окна, лучше кого бы то ни было подходил этой музыке, этой комнате, этому времени суток и… ей?

— Потанцуешь со мной?

Юлия прикусила губу. Она боялась. Не могла… то есть наоборот. Слишком хорошо могла себе представить, что будет, если он приблизится к ней ближе, чем на два метра. Только теперь Юлия поняла, что все это время она запрещала себе любоваться им. И это ей иногда удавалось. А иногда — нет.

Это началось, кажется, в тот день, когда высохла его выстиранная одежда — темно-зеленые штаны из крупного вельвета и серо-голубой кашемировый пуловер, слегка прозрачный на локтях. В тот день, когда на гладко выбритом лице стали заживать порезы и ссадины. В тот день, когда она узнала, что у него нежно-голубые глаза, узкий подбородок с ямочкой, пшеничные брови и ресницы. В тот день, когда вместо грязно-серых паклей появились мягкие и густые волосы невообразимого пепельного оттенка. Она любовалась всем этим — нечестно, эгоистично, жадно, не признаваясь в этом ни ему, ни себе. И вот теперь он протягивал ей широкую раскрытую ладонь, созданную для того, чтобы в ней утопала, греясь, нервная рука с вечно замершими кончиками пальцев.