Почему Бразилия?

Анго Кристин

Во вторник вечером, в тот день, когда я снова встретилась с ним у него дома и он мне так понравился в своей белой маечке, я была в «Лютеции» с Жан-Люком Дуэном [24] и Летицией на интервью. Мимо прошел Жером Бегле, [25] наши взгляды встретились, он поздоровался со мной, я ответила. А два дня спустя, в четверг, около полудня, мне позвонил Жан-Люк Дуэн и рассказал, что тогда произошло примерно час спустя. Беседа началась в шестнадцать часов. Летиция заказала чай, а я кофе без кофеина, как обычно. Где-то в районе пяти часов я заметила Жерома Бегле. Я бы предпочла, чтобы наши взгляды не встретились, но они встретились. Я поздоровалась, помахала рукой. Интервью закончилось около восемнадцати часов. Мы с Летицией еще часок посидели, потом вышли на бульвар Распай, было девятнадцать часов, мы заметили, что Бегле покинул «Лютецию» вслед за нами, потом мы с Летицией расстались, я дошла до «Бон Марше», [26] потом до улицы Декарта, ни о чем больше не вспоминая. А два дня спустя Жан-Люк Дуэн позвонил мне домой: слушайте, Кристин, в «Лютеции» после моего ухода что-то случилось? Я: нет, а в чем дело? Оказывается, от него только что ушел один человек, который просил не называть мне его имени, так вот, он сказал, что Жером Бегле пришел в тот вечер вторника в девятнадцать пятнадцать в отель «Сен-Пер» и заявил: я только что из «Лютеции», там была Кристин Анго, она меня спросила: и вам не стыдно? А я ей ответил: а вам не стыдно за вашу книгу? И тогда она плеснула мне в лицо шампанское. И тут кто-то из присутствовавших сказал: меня это не удивляет, дамочка готова на все, лишь бы ее заметили. Дуэн хотел проверить эту информацию у меня, до того как передать ее в «Канар аншене». Я попросила его не делать этого: только новых неприятностей мне не хватало. И это тоже было частью тех вещей, которые привязывали нас друг к другу, — вроде моего приглашения за несколько дней до этого к Ардиссону. [27] Я устала. Ардиссон всегда записывает свои передачи поздно вечером. Запись длится часами, а потом он монтирует, обеспечивая необходимый ритм. Со мной была Элен, и я еще попросила прийти Андреа, мою приятельницу. Всегда лучше быть с кем-то, потому что телевидение — это стресс, никогда не знаешь, что случится. Это не та территория, которую можно завоевать, не стоит забывать; впрочем, в тот день я об этом и не помышляла. Все, что я знала, так это то, что мои силы исчерпаны. Что мне не хочется выходить из дому так поздно, а нужно лишь одно — лечь спать. И ни малейшего желания одеваться, гримироваться, участвовать в съемках, тем более в такое время. Стресс у меня был не из-за «Все об этом говорят», а из-за необходимости выйти из дому. Я все хорошо помню. Было уже холодно. Но главное, я сильно устала. Мне не хотелось делать никаких усилий. Я пойду на передачу, я привыкла ходить в общественные места: нигде ко мне не были особо расположены, зато и излишней враждебности я тоже не ощущала. Я спокойно могла ходить куда угодно, у меня не было какого-то особого, предпочтительного места или дома, так сложилось с давних пор, наверное, это записано в моих генах. Я могла пойти и на «Все об этом говорят», и на «Культурный бульон», и на «Нигде больше», я везде была не на своем месте, так что не все ли равно. Когда писатели, оценивающие, куда следует пойти, а куда нет, говорили мне: туда ходить нельзя, я этого просто не понимала. Почему сюда можно, а туда нельзя. Ну вот, 12-го я готовилась к передаче — жутко лениво. Уж и не помню, что я надела. Пошла к парикмахеру, как раз на улицу Фур. У меня

теперь парикмахера не было, все никак не удавалось найти замену моему мастеру из Монпелье. Заплатила 650 франков — в Париже, если люди имеют возможность содрать побольше, они наверняка это сделают, все диктуется материальными соображениями, и замечания по поводу цены воспринимаются с неудовольствием. Подстригая мне волосы, девушка сочувствующе поглядывала на мою прошлую стрижку, как если бы до нее меня стриг лесоруб: с высоты своего совершенства она оценивала работу провинциального дилетанта, сделанную до нее, до того, как я попала к ней; уж она-то будет заниматься моими волосами не меньше часа и придаст прическе четкие удлиненные контуры, чтобы покончить с моей нынешней «шапочкой». Еще и середина октября не наступила, а у меня уже не было сил все это выносить. Я посмотрела спектакль Жанны Моро — всюду царила ложь. Ею пропитался весь город. Каждый, с кем я встречалась, был либо киношником, либо писателем, либо фотографом. По воскресеньям у «Дуби» собиралась как раз такая публика: кинопродюсер, музыкант, рекламщик, актриса, писатель. Все, абсолютно все творческие личности, или знают творческих личностей, или связаны с творческими личностями. Что касается моего любовного романа, если таковой существовал — потому как что тут поймешь, в подобном окружении, — он оказался зажатым в эти тиски. Возможно, у нас и был любовный роман посреди разных светских историй, но ведь все эти истории насквозь фальшивые. Я не знаю, не знала и по-прежнему не знаю. Когда мы занимались любовью, я знала, а после уже не знала. Я просила его, давай зацепимся за это, давай удержим это и больше не будем забывать. Но все было иллюзорно и получалось только при непосредственном контакте. Контакт. Требовалась привязанность в буквальном смысле слова. Тело. Он должен был оставаться рядом со мной. Иначе ничего не получалось. Ничего. Ничто не могло противостоять натиску. Силы, разрушающие осязаемое, были неуправляемыми. И неотвратимыми. Во всяком случае, для меня. Я их не контролировала. Осязаемое всегда под угрозой. Постоянно. Но когда он возвращался, появлялась такая сила, что я все забывала. У меня не было ни малейшего желания выходить из дома в этот вечер 12 октября в пол-одиннадцатого, чтобы ехать на запись передачи. Элен заехала за мной на такси, Андреа к этому моменту уже была у меня, мы вышли, в такси мы смеялись, несмотря на то что нам не очень хотелось здесь находиться, впрочем, они этого не говорили, в общем, мы ехали на телевидение. Приехали на Плен-Сен-Дени, в ту же студию, что и 22 сентября. В грим-уборной стояли пирожные, мы ждали, все шло хорошо, сегодня мы не ужинали, и время от времени кто-то из нас брал пирожное. Мы болтали и ждали. Я взглянула на монитор и увидела, что в передаче участвует Баффи. [28] Подумала, что я все-таки несколько выше этого. Приближалась моя очередь, и тут напряжение начало нарастать: в конце концов, я даже была рада, что надо идти, потому что ритм уже подхватил меня. И вот я иду, вхожу. Ладно. Клод Аллегр [29] только что позволил унизить себя на глазах у всей нации, но это пустяки, так получилось, он-то из наших, он испил свою чашу до дна, как и остальные, только это и важно во Франции, все нормально, таковы правила игры для этих розыгрышей и званых ужинов, Ардиссон не делает ничего особенного — просто фиксирует на пленку стереотипы поведения группы на обычных совместных ужинах, весь тот ужас и унижения, вытерпеть которые гораздо легче, чем пережить изгнание из группы, — ведь это длится всего мгновение. Иными словами, исключение из группы было наихудшим унижением, самым скверным из возможных. Я вошла в студию. И там началось черт знает что. Я пыталась говорить — ничего не получалось, все, что я хотела сказать, на корню обрубалось ведущими, я ничего не смогла сделать и ушла. Я почувствовала, что мне не удастся больше ничего сказать, и потому надо уйти. Вероятно, в тот момент я была слишком усталой. Или просто не ощущала достаточной поддержки, в общем, понятия не имею, что произошло. Я ушла. Как уходят, когда все потеряно. Я была бессильна и видела, что не смогу ничего сделать. Мне не опрокинуть ту наклонную плоскость, по которой они двигались, а по ней можно только следовать за ними, и я буду вынуждена кричать в пустоту, они слишком сильны, их слишком много и они слишком тесно спаяны, к тому же уже очень давно, а теперь они сошли с ума, решили «вот уж мы поиздеваемся над ней», и они бы это сделали, слишком сплоченной оказалась система, мне не защититься, я это видела, чувствовала, что не сумею отстоять свое право быть самой собой, отстоять себя как личность, лучше уж уйти на этот раз — шансов у меня не было. Часто полагают, что нет смысла что-либо говорить, но это не так, сказать стоило. Только нужно еще быть в состоянии, а тут ты не можешь, то есть я не могла. Я ничего не могла сказать, мне оставалось либо стать соучастницей лжи, либо уйти. У меня не было ни малейшего шанса выбраться из всего этого, не запачкавшись. Соотношение сил было совсем не в мою пользу в этот день, возможно, я слишком устала, чувствовала себя слишком одинокой. В сражении надо уметь отступать, но, в отличие от других битв, подкрепления у меня не будет никогда. Я ушла. Вышла из студии. Оказавшись в гримерке, я расплакалась, потом стала названивать Пьеру на мобильник, он не отвечал, дома его тоже не было, я закрыла гримерку на ключ, мы ждали такси, я звонила Пьеру на мобильный и домой, никто не отвечал, я решила, что брошу его, ни дня моей жизни больше не посвящу журналисту, до которого нельзя дозвониться в тяжелую минуту, а у меня такие минуты будут часто, так что продолжать слишком рискованно. Я звонила и звонила — никого. Подошло такси. Элен и Андреа были ошеломлены. Я повторяла и повторяла: больше я никогда не смогу говорить, никогда не смогу писать, все кончено, я ничего не сумела сказать, они были сильнее и вынудили меня уйти, я оказалась слишком слабой, не способной бороться, теперь мне придется все бросить, я больше никогда ничего не смогу, и его к тому же нигде нет, что же мне делать. Я не понимала, как вернусь домой после всего этого. Хотела бросить его. А потом он мне позвонил, потому что прочел мои сообщения. Как выяснилось, у него разрядился мобильник. Он сказал: я еду домой и жду тебя. У меня не было с собой лекарств, я не выспалась, но зато оказалась в его объятиях. Он обожал, когда я была с ним, чувствуя себя обиженной. У него тогда срабатывал инстинкт защиты, он называл меня своей деткой. Постепенно он только так и стал меня называть: детка моя.

24

Жан-Люк Дуэн — литературный и кинокритик.

25

Жером Бегле — писатель, журналист, литературный критик.

26

«Бон Марше» — крупный парижский универмаг.

27

Тьерри Ардиссон — известный ведущий телепередач на темы культуры.

28

Лоран Баффи — французский драматург, юморист и телевизионный ведущий.

29

Клод Аллегр — политический деятель и физик, член Академии наук Франции.

А потом начались долгие месяцы, в течение которых я была не способна писать. Они должны были окончательно разрушить мою жизнь. Если допустить, что в любовных романах время от времени случается момент благодати, то сейчас он отсутствовал, а если и был когда-то, то уже прошел.

Несколько дней спустя, на встрече с читателями, ко мне подошла девушка и заговорила в обвинительном тоне. Она сказала, что ее зовут Элеонора, и, глядя прямо мне в глаза, настойчиво потребовала встречи, причем немедленной. Черты ее лица были искажены, и я побоялась, что в случае отказа она бросится под машину. Я протянула ей пустой конверт и попросила написать на обороте свой номер телефона. Это случилось в пятницу, 19 или 21 октября. Прошла неделя с того вечера, когда я была вынуждена покинуть студию. У нас уже выработалась привычка проводить вечер пятницы и субботнее утро у меня, на улице Виктора Массе, и ночевать в субботу у него, на улице Декарта, поэтому в воскресенье мы были в его квартире. Он свободно мог работать, если хотел, но никогда этого не делал. Говорил, что ему мешает мое присутствие. А значит, каждый уикенд мне приходилось уходить, пока меня не прогнали. Даже если я пристраивалась где-нибудь в углу и читала. В тот период он не нервничал, вообще не нервничал. Был даже довольно мягким, может, не нежным, но мягким — это да. Я не любила эти моменты, когда должна была уходить, когда вдруг становилась персоной нон грата, наверное, они заставляли вспомнить события, которые когда-то меня травмировали. К тому же Пьера звали так же, как моего отца. В тот период я еще называла его Пьер Луи и произнести «Пьер» не решалась, тогда как для знавшего его с детства Стефана он был просто Пьером. Я сгорала от желания называть его Пьером, но не осмеливалась. Я позвонила девушке, которая так хотела меня видеть. Этой встречи я немножко побаивалась, потому что почувствовала нечто странное. Сильное желание в чем-то обвинить читалось уже в ее взгляде. Так что я назначила ей встречу на площади Контрэскарп, совсем рядом, оставляя себе возможность, если все пойдет плохо, еще раз зайти на улицу Декарта к Пьеру, до того как возвращаться ночевать домой. Он не собирался никуда уходить. Барышня была уверена, что я имела доступ к ее психиатрической истории болезни и что все написанные мной книги, за исключением немногих включенных в них ложных поворотов, адресованы ей и якобы мне известно, что она себя узнает, но — и это главное, — я пересказала всю историю ее жизни, «Инцест», в частности, был нашпигован узнаваемыми деталями — она представила мне их перечень, — и теперь требовала от меня ответа, оправданий, доказательств того, что это не о ней. Она хотела проверить, совпадают ли некоторые описанные мной подробности с моей собственной жизнью. В том, что они соответствуют ее жизни, у нее не было никаких сомнений. Вещи, которые не соответствовали, она считала писательскими штучками, более или менее искусственными приемами, тогда как все остальное ясно и недвусмысленно доказывало, что я основывалась на ее жизни. Вот что она говорила, и при этом вид у нее был вполне убежденный. Там черным по белому описана ее история с Региной, а 85-й год точно соответствует ее встрече с Элоди. Она не хотела, чтоб я и дальше водила ее за нос, просила провести с ней вечер, мол, это лучшее, что я могу сделать. Я ей объясняла, что у меня назначена встреча (истинная правда, я встречалась еще с одним приятелем, тоже Пьером), она говорила, чтобы я отменила эту встречу, настаивала. Атмосфера была удушливой. Я вернулась к Пьеру, и тогда он во второй раз увидел меня плачущей. Люди опустошали меня, забирали все, мне уже ничего не принадлежало, я становилась просто ходячей авторучкой, к тому же абсолютно безжизненной, после подобных встреч; мне больше некуда было пойти, и у меня не оставалось ничего своего. Даже моей собственной жизни. Для людей я была лишь их отражением — что не мешало им считать меня эгоцентричной, причем такое противоречие было даже необходимо, — отражением в зеркале, которое их пугало, отражением или же симптомом чего-то, какой-то болезни, социальной болезни, не знаю, и я вернулась к нему, чтобы выяснить, как меня воспринимает он. Он вел себя со мной очень естественно, и я снова ушла. Он позвонил мне около полуночи, сказал, что не работал, но нуждался в одиночестве, как обычно. Наверняка так было с самого его рождения. А ведь он родился в нормальной семье, впрочем, с некоторыми мелкими странностями. Первые недели, а может, первые месяцы своей жизни он провел в инкубаторе для недоношенных детей, поскольку родился до срока, и все свое детство и даже потом, будучи взрослым, снова и снова видел этот инкубатор — клиника принадлежала друзьям его родителей, и всякий раз, когда родители приходили к ним в гости, ему показывали инкубатор. Совсем недавно он был у этих людей, всего несколько лет назад, и они ему сказали: инкубатор по-прежнему на месте, хочешь забрать его? Он отказался, но задумался. И все вокруг считали, что было бы вполне естественно забрать его. Он всегда чувствовал себя одиноким, а начиная с шестнадцати лет жил один. По-настоящему один. Родители оставили ему свою квартиру, когда ему исполнилось шестнадцать: они съехали, он тогда учился в лицее, сам себе готовил, и с тех самых пор всегда жил один. Марианна Розенштиль [30] вспоминала, как однажды вместе со Стефаном пришла к нему в большую квартиру на набережной в Лионе, ему было тогда девятнадцать, по всей видимости, речь шла о квартире девушки, у которой от него был ребенок, младенец тоже там находился, и девушка, он выглядел совершенно потерянным. Он никогда не проводил весь уикенд со своими подругами, для него это было слишком. Однажды в воскресенье вечером, в телефонном разговоре, примерно при тех же обстоятельствах (я ушла, чтобы не мешать ему работать), он мне сказал: в любом случае вопрос, который мы оба себе задаем, но не решаемся обсудить, — должны ли мы жить вместе. Я не хотела ловить его на слове. Это вполне могло оказаться западней. Похоже, все нас к этому подталкивает, но мне не хотелось торопить события.

30

Марианна Розенштиль — известный фотограф.

Через три дня я собиралась поехать на десять дней в Монпелье, на Фестиваль средиземноморского кино. Он был рад тому, что я уезжаю и эмоционально буду рядом, но физически — вдали от него. Уже два дня спустя мне ситуация была вполне понятна, он же страдал от нее, не мог дождаться моего возвращения, ну, а я теперь легко бы задержалась еще на несколько дней. Мы ежедневно звонили друг другу. На первый уикенд он приехал ко мне в Монпелье. Судя по еле заметным признакам, столь продолжительная совместная жизнь была для него внове, и то незнакомое, что он для себя открывал, ему нравилось. Однажды днем, отдыхая после обеда на диване, я попросила его укрыть меня моей шерстяной кофтой. Он ничего не ответил, просто молча укрыл меня и, думаю, какое-то время стоял и смотрел, как я сплю. Мне кажется, его растрогало то, что я позволила ему наблюдать за моим дневным сном. Раньше такого с ним не случалось. В субботу днем мы походили по магазинам, в Париже он это занятие ненавидел и никогда этого не делал, он вообще не любил выходить из дому, предпочитая работать, а потом забиваться в свою нору; в мужском магазине он нашел пальто, которое ему понравилось, а я примерила черный шарф, и поскольку шарф был мне к лицу, он сказал: я тебе его дарю. Позже я несколько раз чуть не теряла этот его первый подарок. Я стараюсь вспомнить все. К концу выходных он выбрал более ранний рейс, чтобы попасть на концерт. Ничего не изменилось, каждое воскресенье ему нужно было возвращаться к своей жизни раньше, чем предполагалось, он по-прежнему стремился сократить часы, проводимые вместе. Ему было 39 лет, и до сих пор все его романы были недолгими, самый длительный продолжался полгода или год и даже в тот период не было никаких совместных уикендов, разве что иногда, под давлением, он соглашался уехать в субботу в полдень, чтобы вернуться домой в воскресенье к одиннадцати. В своей неспособности к семейной жизни он винил родителей — хотя я и не понимала почему — полагая, что это они сделали его неспособным выстраивать отношения. Но одинокая жизнь ему нравилась. К моменту нашей встречи он уже окончательно решил, что всегда будет один, и не испытывал никакой горечи. Однажды он все-таки почувствовал себя несчастным из-за разрыва. К своему великому удивлению и глубокому удовлетворению — он тогда наблюдал за собой. Его подруга ушла от него: она хотела ребенка, хотела, чтобы они жили вместе, и, оценив в полной мере его инертность, решила порвать с ним. Вот тут-то, к своему глубокому удивлению, он и испытал небольшое страдание. Он прислушивался к этому новому ощущению с некоторым любопытством, потому что к тому времени уже перестал испытывать какие бы то ни было чувства. Сделался настолько непроницаемым для них, что ему было даже приятно почувствовать хоть что-то, пусть и страдание. С самой первой нашей ночи, уходя — сначала только уходя, а потом и встречаясь со мной, — он, когда целовал меня, на мгновение останавливался, чтобы сказать (таким тоном, как обычно объявляют о невероятном событии): я сейчас что-то чувствую. Для него, все остальное время наглухо замкнутого на себе самом, это было неожиданно, странно. Но потом окно снова захлопывалось, долго это не длилось, эмоций хватало лишь на время, необходимое, чтобы о них сообщить. И он в одиночестве возвращался в свою жизнь. Ни одно чувство не задерживалось, все они были у него мимолетными, если вообще были. Поэтому он их и фиксировал.

В последние дни фестиваля он говорил мне по телефону, что до одури ест блины, но даже блинов ему больше не хочется, говорил, что ждет не дождется моего возвращения. Мне тоже не терпелось, но это было частью удовольствия, даримого расставанием, и я не торопилась. Мы преодолевали этап за этапом. Одним из них, причем важным, стал Монпелье: в те два дня, когда он приезжал, все казалось более подлинным, более значимым, возможно, из-за того, что мы были в провинции. Как если бы мы вдруг открыли друг другу наши истинные лица, наши будничные лица. Но при этом мы еще не чувствовали себя непринужденно, это у нас не получалось. В начале ноября я стала много писать, пробовала всё — все возможности, все формулировки, все сюжеты, все повороты, все подходы, которые

приходили мне в голову, но в конце каждого дня приходилось все выбрасывать: ничего не получалось. Вот уже целый месяц я каждый день пыталась что-то найти, ежедневно часами сидела за компьютером, ничего не выходило, я исписала сотни страниц и не сохранила ни одной. Я себя исчерпала. В сравнении со всеми остальными эта причина моей изнуренности была самой серьезной, и тут конца не предвиделось. Облегчение от завязавшегося любовного романа перечеркивалось боязнью, что я никогда не смогу больше писать. Ничего примечательного в ноябре не происходило. В конце месяца мне пришлось отправиться в Монпелье, чтобы срочно проконсультироваться у моего психоаналитика. Что-то шло не так. У меня была потребность писать, но ничего не получалось, написанное меня не устраивало, все было плохо. Именно этим я объясняла свою хроническую неудовлетворенность. Глобальную усталость, преследовавшую меня. Пресса не просто ошибалась на мой счет, она вела себя вульгарно — в одной статье, например, говорилось, что неплохо бы на мне испробовать приспособления из арсенала садомазохистов, может, тогда я успокоюсь. И потом, в парижской жизни не было ничего особо интересного, здесь все оставались в пределах своих социальных и возрастных групп; чтобы нормально побеседовать, требовались общие точки отсчета; парижане встречались исключительно в своем кругу, и даже если этот круг расширялся, он все равно оставался замкнутым, словно перекрытый чем-то горизонт, — в противоположность панораме, открывавшейся из моего окна. А еще почти все жаловались на скуку. Но, может, только я все видела в таком карикатурном свете, может, я просто ничего не понимала в том, что происходит вокруг, вот и все. Бесконечные дискуссии о стратегии выбора ужинов: куда нужно ходить, а куда не нужно, какой состав участников предпочтительнее — узкий или более широкий. Дан Франк [31] говорил, что специально купил маленький дом на острове Ре, чтобы не принимать слишком много друзей за один раз и чтобы обстановка соответственно всегда была стопроцентно интимной. Интимность — их великая спасительная ценность. Они презирали внешний мир и панически не доверяли ему. Только здесь я впервые увидела это в таком масштабе. Леонора возвращалась из Техаса в конце декабря, и этот срок приближался. Я не знала, что буду делать, оставаться ли мне в Париже или вернуться в Монпелье. С точки зрения моего романа с Пьером, нужно бы остаться еще ненадолго в Париже, потому что на расстоянии нам будет труднее разобраться в ситуации с уикендами. Леонора должна вернуться как раз перед Рождеством. Потом она снова пойдет в школу в Монпелье, и, чтобы понять, что у нас может получиться, у меня еще останется шесть или восемь месяцев до следующего учебного года, до сентября. Я была почти уверена, что это он, но из осторожности хотела подождать. В конце ноября, когда я приехала в Монпелье, мой адвокат сказала: если ты снова запишешь Леонору в школу в Монпелье, а потом заберешь ее оттуда, это будет рассматриваться как лишение ребенка привычной среды, и у тебя отнимут права на ее воспитание, так что подумай, хорошенько подумай, не обманывай себя, и, если, проанализировав все, ты решишь, что для нее будет лучше жить с тобой в Париже, то выбора у тебя нет: ты должна прямо сейчас снять квартиру для вас обеих в Париже, найти неподалеку школу и записать Леонору туда уже в январе. В противном случае трудно будет выстроить линию защиты, когда возникнут проблемы. Или же ты можешь остаться в Монпелье, но тогда, если ты вдруг передумаешь и решишь все-таки перебраться в Париж, она будет приезжать к тебе только на каникулы. Ты лишишься прав на содержание и воспитание, так что тебе решать, как для нее лучше. Записывая ее в школу уже в январе, ты, конечно, совершаешь насилие, но это твой единственный шанс. Для меня в обоих вариантах имелись свои плюсы: быть свободной — тоже хорошо. Но с Клодом я Леонору не оставлю — уж очень они сблизились в последнее время. Пусть всё и получится слишком быстро, слишком неожиданно, слишком поспешно, слишком резко. Пьер сказал: конечно, лучше всего снять квартиру на троих, но я не могу на это пойти. Найди что-нибудь для вас с Леонорой рядом со мной в пятом округе, и мы спокойно сможем видеться каждый день. Я так не хотела. Я предпочитала вернуться в Монпелье и, приезжая в Париж, допустим, раз в три недели, жить у него, а от квартиры на Виктора Массе можно было бы отказаться. Но сколько я ни предлагала такое решение, он его отвергал. Он сказал: если у меня не получается с тобой, то и ни с кем никогда не получится, и у тебя тоже. Он не мог объяснить почему, просто у него было такое ощущение, интуитивная уверенность и вывод из прошлого опыта. Так мы и продвигались, шаг за шагом. Мы встретились в Экс-ан-Провансе, у его друзей, и в воскресенье накануне возвращения гуляли на плато, нависшем над долиной Роны, он был сдержан, не мог ни на что решиться. В понедельник я позвонила ему среди дня: я снова говорила с моим адвокатом и просто хотела сообщить ему об этом, и тогда, даже не дав мне досказать, он заявил: ну, теперь-то остался единственный вопрос — на правом берегу или на левом. Но в голосе не было и тени радости, он как бы просчитывал все последствия, логически вытекавшие из создавшейся ситуации. Он исключил из своей жизни любую романтику, любую привязанность, любую спонтанность. Иначе говоря, никогда нельзя было ничему обрадоваться, ни от чего получить удовольствие, никогда нельзя было признаться, что тебе хорошо, и значит, на самом деле никогда хорошо не было, зато все всегда объяснялось сухими четкими фразами. Вечером мы встретились на «Веплере», уже приняв решение, — это был как раз день вручения премии. [32] На людях он не замечал меня. Когда мы вернулись в мою квартиру, он еще долго тянул, прежде чем подошел ко мне. И мы договорились, что с завтрашнего дня будем искать квартиру на троих. Большую, чтобы каждый чувствовал себя независимым. И еще предстоит уладить все со школой, с записью в нее. Мой адвокат посоветовала ничего не рассказывать ни Клоду, ни Леоноре — не стоит рисковать на таком расстоянии. Между Техасом и Францией. Мне должно было хватить сил — если я действительно считала, что Леоноре лучше жить со мной в Париже, — следовало взять на себя всю ответственность, да-да, осуществить свой замысел самостоятельно. В противном случае, насколько она знает Клода, он вполне способен обратиться в суд. Пьер сказал, что Леонора должна остаться со мной, ее матерью, так ему подсказывает интуиция. Назавтра — это был вторник — я позвонила Моник Немер [33] по поводу школьной проблемы; у меня больше не было времени ни писать, ни пытаться это делать, оставалось меньше трех месяцев, чтобы снова найти квартиру, ту, что мы снимем вдвоем с Пьером. На этот раз заполнять анкету мы пришли вместе. И начиная с этого момента жизнь превратилась в сплошную вереницу проблем, которые необходимо было улаживать — нет смысла на них подробно останавливаться, — а удовольствие все больше и больше уходило из нее. Поиск решений отнимал у нас даже само понятие счастья, даже воспоминание о нем. Я и сегодня не знаю, были ли у нас тогда с Пьером хорошие моменты, была ли я уверена, что он — это он. Я страдала, искала квартиру, история с анкетами повторялась, только теперь уже с другими критериями, для больших квартир, зато цены оставались такими же немыслимыми, даже при том, что мы собирались платить вдвоем. День возвращения Леоноры приближался, я ничего не могла найти, а уже наступила середина декабря. Однажды в двух шагах от улицы Мартир мы смотрели квартиру в 130 квадратных метров за десять тысяч франков. Владельцы, у которых была сильная позиция, пользовались этим, чтобы навязать свои бредовые требования. И все с ними соглашались. В данном случае цена нас устраивала, но претензии хозяина относительно всего остального казались явно неадекватными. Он гордился прежним жильцом — выпускником Высшей политехнической школы и не соглашался опускать планку. Он медленно, очень медленно вел нас по квартире, объясняя, как ее следует обставить, чтобы интерьер соответствовал объемам, показывал все розетки и выключатели. Я бы с удовольствием не арендовала, а купила квартиру, лишь бы больше так не мучиться; но в одиночку я не могла этого сделать, а для Пьера такой вариант был неприемлем, и к тому же мы едва знали друг друга. Тем более что он вообще не желал иметь никакой собственности. Напрасно я объясняла ему, что не хочу попасть в ситуацию, когда не смогу оплачивать аренду, а такое может случиться в любой момент, и это нормально, что я хочу иметь собственную крышу над головой. Интуиция подавала голос, она настойчиво подсказывала, что мы должны жить вместе, и если мы не попытаемся сделать это сейчас, то у нас уже никогда и ни с кем не получится. Он ни разу не отступил от этого аргумента. Мы цеплялись друг за друга. Леонора прилетела 24-го, я ей все растолковала. Я ее не заставляла, но ясно дала понять, какой вариант предпочитаю. Леонора поплакала, а потом сказала, что, если ей помогут, она постарается смириться с жизнью в Париже. Решение было принято. На следующий день я приехала в Монпелье для разговора с Клодом и подготовки к окончательному на сей раз переезду. Нам удалось снять квартиру за площадью Сент-Огюстен, там была школа, куда Леонора могла ходить пешком, магазины с товарами на каждый день далеко, но выбора не оставалось, и когда я увидела квартиру, то почувствовала: это то, что надо. Накануне, перед тем как дать согласие, владелица подробно изучила анкеты, позвонила в оба наших банка, но на самом деле других клиентов у нее не было, слишком уж мрачный район — ей даже пришлось снизить арендную плату; так вот, накануне дня, когда она дала согласие, я позвонила Пьеру, чтобы сказать, что изучила маршруты автобусов: поскольку вокзал Сен-Лазар рядом, легко добраться куда угодно; все недалеко, но ничего рядом нет — это минус, ни одного магазина, ни одного газетного киоска или булочной. Но я не смогла найти ничего другого за две недели и за нормальную цену. Я тогда лежала в постели, только что вернувшись после ужина с Каролин Шампетье, кинооператором — после своего приезда я встречалась только с такими людьми, — она меня провезла по кварталу на машине, чтобы подтолкнуть к выбору именно этой квартиры. Сама она выросла в шестнадцатом округе и находила в этих кварталах, которые называла «модиановскими», [34] особый шарм. Я вернулась приободренной, увидев, как много здесь автобусных маршрутов, и позвонила Пьеру, которого тогда еще называла Пьер Луи, и тут-то он все обломал. Сказал, что мы совершаем ужасную ошибку, что на самом деле мы окончательно разругаемся, если переедем в эту квартиру. Он сразу почувствовал себя лучше, приняв такое решение. И больше не хочет вместе снимать квартиру. Он полагает, что гораздо разумнее подыскать нам с Леонорой небольшую квартирку не слишком далеко от него. Он не чувствует, никогда не чувствовал себя способным жить с кем бы то ни было. Ему спасло жизнь лишь то, что он всегда знал свой предел, и он рад своему прозрению как раз накануне совершения ужасной глупости. И теперь чувствует облегчение. Когда я это услышала, то сказала, что мне все абсолютно ясно и я возвращаюсь в Монпелье. Он ответил: ничего не поделаешь, так будет лучше. Можете себе представить, какая у меня была ночь. Назавтра, около трех, позвонила дама из агентства и сообщила, что после двух недель мучительных поисков и отказов нашу заявку наконец-то приняли, осталось только назначить дату подписания контракта. Она удивилась, почему я не радуюсь: обычно согласие владельцев считалось победой. Я притворилась счастливой, но она почувствовала принужденность, неискренность моей радости. К тому же я не торопилась назначать дату. Я позвонила Пьеру, чтобы рассказать ему о квартире. А он вдруг говорит: у меня гора с плеч. Я спросила, почему, если мы ее все равно не берем? Он ответил, что, естественно, берем, что у него был просто момент слабости и что это ничего не меняет.

31

Дан Франк — французский писатель и сценарист.

32

Премия «Веллер» присуждается в области литературы и искусства.

33

Моник Немер — преподаватель университета в Кане, писательница, издатель.

34

Патрик Модиано — французский писатель, лауреат ряда литературных премий; действие многих его романов разворачивается во времена фашистской оккупации, и парижская топография играет в них важную роль.

Мы въехали в квартиру в начале января. И началась каторга. Мне достался больной. Понемногу я стала это понимать. Еще меньше приспособленный к жизни, чем я. Раз в два дня у нас наступал кризис. Мы уже слишком привязались, слишком привыкли друг другу, чтобы расстаться. Леонора тоже привязалась к нему. Я не хотела, чтобы через пять лет после Клода и всего через несколько месяцев после переезда в этот город — что стоило ей немалых усилий — она снова пережила расставание. Я не могла писать, так оно и шло день за днем. Я открывала для себя парижскую жизнь, втягиваясь в ее ритм. Эта зима была самой скверной за последние сто лет. Я хотела вернуться. Не собиралась приспосабливаться к такой жизни. Это было ошибкой — считать, что я обязательно хочу встретить кого-нибудь. Раньше мне было лучше. В первый месяц, в январе, я его отталкивала во сне, просыпаясь посреди ночи от того, что отталкиваю его. А он, впервые привязавшись к кому-то, был в панике. Но в сексуальном плане все было удивительно хорошо, и он меня спрашивал: у тебя когда-нибудь было так? Мне приходилось отвечать, что нет. Ничего не развивалось плавно, все шло рывками, и даже то, что удавалось получить, вырывалось силой. Ценой слез и бессонных ночей. Однажды позвонил Матье, я была в слезах, не только из-за всего этого, но еще и потому, что у меня не получалось писать. Мы переехали в первые дни января. Три переезда за два дня: сначала из Монпелье, потом с улицы Виктора Массе и наконец его переезд с улицы Декарта. Квартира была большой, но все в ней поместиться не могло. Какие-то его вещи мне не нравились, а он хотел непременно их привезти. Но только вначале, потом он капитулировал и решил не цепляться за свою мебель. Через несколько дней после переезда, разбирая вещи, я нашла семь писем, оставшихся от отца и непонятным образом избежавших уничтожения. В течение нескольких недель я их ежедневно перечитывала, пытаясь для чего-нибудь приспособить, но у меня не получалось.

Кристин Шварц, улица Мишле, блок 9,

квартира 262, Шатору, Эндр

15 января 1969 г.

Дорогая моя малышка Кристин!

Я не смог ответить тебе раньше, потому что в новогодние праздники отсутствовал. Ты прислала мне очень милое письмо. Теперь мне гораздо проще представить себе, как ты сидишь за книгами и тетрадями или слушаешь учительницу. Твои школьные оценки прекрасны, а то, что ты столь многим интересуешься, вообще великолепно. Возможность узнавать новое — одна из самых больших радостей в жизни, и я в восторге от того, что ты это уже так хорошо понимаешь.

Если у тебя будет желание — и только если у тебя будет желание, потому что я не хочу, чтобы ты чувствовала себя обязанной, — я бы с удовольствием получил от тебя еще одно письмо, в котором ты мне расскажешь, чем занимаешься в школе и во что любишь играть.

Я тоже расскажу тебе, что я люблю. И тогда мы будем хорошо знать друг друга к моменту, когда сможем увидеться.

Обними от меня свою маму, а я тебя крепко целую.

Твой папа.

Мадемуазель Кристин Шварц,

9/262, улица Мишле, 36 000, Шатору

28 августа 1972 г.

Дорогая моя малышка Кристин!

Теперь уже ясно, что нас с тобой связывает невидимая нить, которая не может порваться, потому что она нематериальна. Послушай, я тоже перескажу тебе свою мечту, или почти мечту, что-то вроде ощущения мечты. После твоего отъезда я сам себе кажусь водолазом на глубине, вдыхающим через длинную трубку кислород, который подает с поверхности матрос по имени Кристин. Вещи и людей, составляющих мою жизнь, я вижу через стекло шлема. Предметы немы, а люди жестикулируют и широко открывают рты, словно рыбы. Однажды один из нас дернет за веревку, и я поднимусь на поверхность. А потом снова нырну.

Но это всего лишь мечта, и у тебя есть чем заняться, вместо того чтобы ждать меня на поверхности, а жизнь — достаточно взрослая девочка, чтобы самой знать, что ей нужно делать, и не обращать внимания на наши иллюзии.

Крепко обними за меня свою маму. Посылаю тебе «хоровод поцелуйчиков» (я правильно говорю?), которому ты меня научила. Пиши мне.

Твой папа.

Рашель и Кристин Шварц,

9/262, улица Мишле, Шатору

23 июня 1969 г.

Дорогая Рашель!

Я очень обрадовался, узнав, что в этом году вас обеих ждут прекрасные каникулы. Я буду много думать о вас, и возможно, мне даже удастся встретиться с вами, если ты не против и если у меня самого найдется время на поездку.

Во всяком случае, я бы очень хотел знать ваш адрес и сроки вашего там пребывания. Парочка почтовых открыток тоже бы меня порадовала. Желаю вам прекрасных каникул, хорошей погоды и спокойного отдыха.

Целую тебя.

Пьер.

Дорогая Кристин!

Я получил твой милый подарок, спасибо. Но еще больше я тебе благодарен за то, что ты блестяще наверстала упущенное из-за болезни. Поздравляю, горячо поздравляю! Как бы я хотел расцеловать тебя от всего сердца.

Твоя мама делает тебе отличный подарок — поездку на каникулы в Прованс, и ты его заслужила. Можешь ненадолго оставить свои учебники пылиться, а сама гляди во все глаза на сверкающие краски, слушай во все уши потрескивающие звуки и вдыхай полными легкими яркие ароматы Прованса. Ты наверняка будешь от них в восторге.

Хороших тебе каникул, Кристин.

Твой папа.

Мадемуазель Кристин Шварц,

9/262, улица Мишле, 36 000, Шатору

28 августа 1972 г.

Дорогая моя малышка Кристин!

Я немножко удивился и очень обрадовался, сразу получив от тебя письмо. Оно продлевает нашу встречу и добавляет еще одну черточку к твоему образу, который у меня сложился, а то, что я узнал из письма о тебе, нравится мне так же, как и то, что я уже знал раньше.

Твоя этимология слова «кенгуру» заставила меня призадуматься. Я поискал подтверждения или опровержения в словарях, но не нашел ни того, ни другого. Значит, ты, возможно, права, но если хочешь знать мое мнение, то, по-честному, я бы ответил так: «Кенгуру!» Ведь можно дать дипломатичный ответ, используя австралийское словечко.

Я тоже хотел бы всегда быть с тобой, Кристин. Пиши мне.

Твой папа.