Почему море соленое
Шрифт:
— Погибнет, — вздыхает командир и негромко говорит механику: — Вперед, средний.
Механик переводит ручку машинного телеграфа с полного на средний, и корабль сбавляет ход. Теперь утка все ближе и ближе подбирается к кораблю. Вот она уже над кормой, но почему-то не хочет садиться. Может быть, боится людей. Вот глупая!
Наконец она добирается до мачты, садится на рею, над самой моей головой. Она очень устала, едва держится. Видно, как она тяжело дышит. Сигнальщики крошат хлеб, утка голодным взглядом провожает каждую крошку, но спуститься не решается.
— Вперед, полный!
Корабль набирает
26
Шестнадцать шагов вдоль левого борта, шестнадцать — вдоль правого. По семь шагов поперек палубы. Итого сорок шесть. А прошло всего три минуты. Сколько же получится за четыре часа вахты? Игорешка подсчитал бы это мгновенно.
Наш корабль ночует на внешнем рейде. Я стою вахтенным на баке, и притом в одну из самых неприятных смен — от ноля до четырех часов. На кораблях ее нередко называют «собачьей вахтой» или просто «собакой». Трудно в такое время подниматься с койки. Но еще труднее выстоять четыре часа вахты в полном одиночестве, когда на палубе ни души, не с кем перекинуться словом, когда строго определенный Корабельным уставом скромный уют матросского кубрика кажется таким привлекательным!
Вот уже второй час я хожу по баку. Изредка останавливаюсь, всматриваюсь в сырую, лохматую темноту ночи. И ничего не вижу. Только на мысу огонь маяка, осторожно раздвигая мглу, медленно вращается в своем секторе, будто ощупывает лучом мутное рваное небо. Но и в этом луче, кроме тонких ниток дождя, ничего не видно. Дождь не унимается уже вторые сутки. Слышно, как его шорохи растекаются по притихшему кораблю. Нет-нет да и всхлипнет в шпигате вода. И опять все тихо.
Струйка воды стекает за воротник шинели. Я откидываю капюшон плаща, встряхиваю его и надеваю поплотнее. Снова хожу по палубе, но шагов уже не считаю — надоело. Ломаю голову над тем, как ответить отцу на его письмо. Я не располагаю никакими сведениями о численности и мощи нашего оружия, но всегда был уверен, что мы сильнее всех. Теперь эта уверенность окрепла: я своими глазами увидел грозную технику. Не всю, конечно, только часть ее, и притом, вероятно, не самую новейшую. Но уже то, что я увидел здесь, говорило не только о наших возможностях, а и о наличии такой сокрушительной мощи, которой никогда еще не было.
Но разве отцу напишешь так? Ему, вероятно, надо написать как-то иначе, конкретнее. Его сомнения вполне объяснимы, слишком дорого обошлось нам и лично ему это «шапкозакидательство». Старик хочет получить подтверждение официальным сообщениям от своего человека. Как ему написать?
Около вентиляционного грибка стоять, пожалуй, лучше. Из-под грибка струится теплый воздух, поднимающийся откуда-то изнутри корабля. Откуда? Скорее всего, из второго кубрика. Я подставляю руки, теплый поток воздуха ласково омывает их. Но мне от этого не становится теплее. Наоборот,
В мокрой темноте ночи сверкнул красный огонек. Я долго всматриваюсь в ту сторону, но огонек куда-то исчезает. Потом он снова появляется, медленно перемещаясь к носу корабля. Видимо, небольшое судно идет левым бортом. Я подхожу к телефонному ящику, открываю его и, сняв трубку, докладываю:
— Красный огонь, правый борт — тридцать. Перемещается к носу корабля.
Голос вахтенного офицера старшего лейтенанта Саблина коротко отвечает:
— Есть.
Я жду, не спросит ли офицер еще о чем-нибудь, но он вешает трубку. Мне почему-то становится обидно. Я опять вспоминаю наш разговор с ним, собрание, его покаянную речь.
Теперь я хожу по палубе и думаю о Саблине. Чувствую, что начинаю на него злиться и в то же время стараюсь оправдать. Наверное, ему уже доложили о судне вахтенные сигнальщики, ведь они находятся выше, на мостике, и поэтому должны заметить огонь раньше. А может быть, первыми доложили радиометристы — они тоже несут вахту. Сейчас радисты обмениваются с судном позывными. В вахтенном журнале запишут время обнаружения судна, а потом по сводкам оповещения узнают, куда и зачем оно идет. Я уже начал кое-что смыслить в организации службы на корабле, и всю эту реакцию на появление огонька представляю отчетливо.
Огонек еще ползет несколько минут и исчезает. Должно быть, судно входит в порт. Может быть, это вернулся из Атлантики рыбацкий сейнер, а может быть, трудяга буксир пошел вытаскивать из гавани какое-нибудь большое судно.
А вокруг все та же густая темнота. Кажется, что она никогда не кончится, что, кроме меня самого и этого сыплющего дождем мрака, ничего не существует. Интересно, какие ощущения охватывают космонавта, когда он выходит на орбиту и остается совсем-совсем один? Наверное, ему хоть немного да страшновато. Мне-то не страшно, я могу спуститься на десяток ступенек вниз и войти в кубрик. Мне просто скучно и холодно.
Сквозь шорох дождя слышатся чьи-то шаги. Они приближаются. Судя по тому, как шаркают по Палубе ботинки, они не зашнурованы. Кто бы это мог быть?
Из-за надстройки показывается фигура в серой робе. Человек останавливается у волнореза, чиркает спичкой, прикрывая огонек ладонями, прикуривает. Несколько раз подряд затягивается. Я узнаю матроса Ермолина.
Заметив меня, Ермолин спрашивает:
— Стоишь?
— Стою.
— Невеселое, брат, занятие в такую мокрядь. Может, закуришь за компанию? — Ермолин протянул пачку «Беломора». Мне зверски захотелось курить, по я отказался.
— Не положено.
— Ну, как знаешь. А то закури, все равно ведь никто не увидит.
— Ничего, потерплю. А ты почему не спишь?
— Так, не спится.
Я-то знаю, почему ему не спится. Его тогда здорово продраили, вот и переживает. Это хорошо, что переживает, значит, понял. Почему-то становится жаль его, и я советую:
— Попробуй считать, скорее заснешь.
— Считал. До тысячи досчитал, не помогло. Ну, ладно, пойду попробую все-таки уснуть. — Ермолин, сделав две последние затяжки, бросил окурок в обрез. — Бывай!