Почему море соленое
Шрифт:
— Нет! — опять хором выкрикнули все.
— Ну вот и хорошо. Надеюсь, мы поняли друг друга. Если нет вопросов, можете быть свободны.
Николаев и Саблин ушли. Остался Протасов. Из матросов никто не двинулся с места. Несколько минут все сидели молча, ожидая, что скажет замполит. Он спросил:
— Ну как, профессора? Будем дискутировать?
— Все ясно. Надо браться за дело.
— Ермолин, вы, кажется, чем-то недовольны?
— А… чего его спрашивать…
— Нет, пусть выскажется.
Ермолнн
— Чего уставились? Думаете, я не понимаю? Вам, товарищ капитан-лейтенант, просто показалось, что я недоволен.
— А ведь и верно — показалось, — улыбнулся Протасов. — Перекрестился бы, да вот неверующий я.
Матросы засмеялись. И сразу задвигались, кто-то полез наверх («это дело перекурим как-нибудь»), кто-то занялся своими рундуками, большинство столпилось около замполита. В кубрик заглянул Игорешка, увидел Протасова, хотел улизнуть, но замполит позвал его.
— Ну как, Пахомов, может, сообразим на троих?
— Не возражаю, — в топ ответил Игорь.
— Кто пойдет?
— Мне придется, товарищ капитан-лейтенант. Вы ведь не достанете. А у меня опыт, — с улыбкой сказал Игорешка.
— Так это вы доставали?
— Я.
— А Голованов всю вину берет на себя.
— Подумаешь, какое благородство! Противно даже.
— Ладно, шутки шутками, а мне надо поговорить с вами серьезно.
— Только что мичман Сенюшкин имел со мной душеспасительную беседу. Месяц без берега.
— Маловато.
— Сердобольные пошли у нас командиры.
— Ох и язычок у вас, Пахомов!
— За него и страдаю. Ну чего ты тянешь? — накинулся Игорешка на меня. — Вот, извольте видеть, еще один благодетель нашелся, тянет за штаны от греха подальше.
— Хорошо, идите. Душеспасительного разговора не будет.
— Мерси.
— Пахомов!
— Виноват, товарищ капитан-лейтенант. Разрешите идти?
— Идите.
— Есть!
— То-то.
И все-таки он опять не сдержался: уже на трапе буркнул:
— Содержательный разговор.
Это уже от Сенюшкина.
25
Я не узнавал его. Что-то с ним произошло, оно было таким приветливым. Оно улыбалось мне, что-то шептало, волны его взапуски гнались друг за другом, их веселая толкотня была похожа на забавную возню котят. Море стало добрым и веселым.
Может быть, оно стало относиться ко мне лучше именно потому, что я уже не боялся его? Я стоял на руле, и корабль послушно повиновался мне. Иногда мне даже хотелось поиграть с морем, я слегка нажимал на манипулятор, и форштевень катился навстречу волне, раскалывая ее, на палубу сыпались мелкие брызги, они сверкали на солнце всеми цветами радуги. Я вспомнил свой класс, солнце, лежавшее в чернильнице, прыгавшее на стене «зайчиками»,
— Точнее держать на курсе!
Это Саблин. Он старается придать своему голосу надлежащую строгость. Но в металлический звон команды вплетаются добрые нотки, и я знаю, что штурман понимает мое настроение, догадывается, что я просто хочу немножко поиграть с морем. Оно ведь тоже доброе и тоже только делает вид, что сердится. Поворчит-поворчит, да и, отвернувшись, чтобы я не заметил, улыбнется. Оно любит сильных, смелых и умелых. Не зря так говорят на флоте. Не знаю, стал ли я смелее, но сила у меня есть, пришло и умение.
— Здравствуй, море! Здравствуй, друг! — кричу я ему, и мне кажется, что оно слышит меня.
— Друг, друг, — согласно кивает оно.
— Траулер, левый борт тридцать, дистанция пятьдесят! — докладывает сигнальщик.
— В Атлантику идет, — говорит командир и приказывает: — Поднять сигнал «Желаю счастливого плавания».
На мачте траулера поднимается ответный сигнал: «Благодарю за добрые пожелания». Вдоль борта стоят рыбаки. Может быть, среди них и девушка Наташа, несостоявшаяся любовь Игоря. Может, море ее, как и меня, тянет к себе? О море, как о женщине, нельзя сказать, за что его любишь. Просто любишь, и все. А за что именно, не сможешь объяснить. Наверное, за все.
Кто сказал, что оно коварное? Иногда оно очень сердится, но оно совсем не страшное. Когда оно сердится, на него тоже надо сердиться. Оно не любит, когда его боятся. Если его бояться, оно еще больше сердится. А если с ним начинаешь бороться — оно уступает.
Говорят, для того чтобы узнать человека, надо с ним пуд соли съесть. Чтобы узнать море, надо с ним побороться.
Мичман Сенюшкин, широко расставляя нога и балансируя руками, пробирается по скользкой палубе в форпик. Наверное, опять за ломиками и скребками. Утром мы всем экипажем счищали с палубы снег и скалывали лед. Под ветроотбойником я оставил одну сосульку. Чтобы кто-нибудь не сбил ее во время аврала, я прикрыл ее чехлом. И она уцелела. Сейчас висит передо мной, прозрачная, как хрусталь, и с нее иногда падают капли. Я слышу, как они шлепаются о палубу.
Сигнальщик негромко и грустно говорит вниз:
— Устала. Наверное, подранок, от стаи отбилась.
— Настырная, — хвалит штурманский электрик.
О ком это они? Оборачиваюсь, слежу за взглядом сигнальщика и вижу дикую утку. Она летит за кораблем, старательно взмахивая крыльями. Медленно, метр за метром, приближается к кораблю. Она очень устала. Вот она уже летит над кормой, начинает медленно снижаться, но в это время порыв ветра отбрасывает ее назад. Она быстрее начинает хлопать крыльями, но догнать корабль никак не может.