Почему море соленое

Устьянцев Виктор Александрович

Вот так: с точностью до двух кабельтовых. Вахтенный офицер подавляет усмешку и серьезно отвечает:

— Есть!

Раз красная — значит, кто-то просит помощи. Наверное, какую-нибудь шаланду так далеко в океан занесло ураганом. А может, опять какой-нибудь чудак решил пересечь океан на шлюпке, а то и в ванне — теперь этих чудаков много развелось. Во всяком случае, приличное судно дало бы сигнал бедствия по радио.

— Вторая! — кричит сверху Савчук.

— Пеленг пятьдесят четыре, — докладывает вахтенный офицер и вопросительно смотрит на меня.

—

Курс по пеленгу!

— Есть! — Вахтенный офицер поворачивается к рулевому. — Лево на борт! Курс пятьдесят четыре.

Скорее всего, выловим очередного голодного рекордсмена. Впрочем, надо его еще найти: темнеет быстро, но даже днем искать малую посудину в океане хуже, чем иголку в стоге сена. Интересно, сколько мы будем искать? Даже если найдем быстро, придется ждать, когда кто-нибудь из своих примет его на борт. Иначе придется тащить домой. Словом, канители много, а у меня через четырнадцать минут начинается отпуск. Именно со второго июля. В каюте, в левом ящике письменного стола, лежит путевка в Сочи…

Я отнюдь не отношусь к категории завзятых курортников: за пятнадцать лет службы впервые собрался в санаторий, да и то лишь потому, что на этом усиленно настаивал наш корабельный эскулап капитан медицинской службы Спиридонов.

— Нервы у вас ни к черту, — говорил он и в который раз принимался за арифметику. — Из трехсот шестидесяти пяти дней мы только сорок один день стояли у причала, из коих девять ушло на планово-предупредительный ремонт, когда вы со старпомом почти не сходили на берег. Остальные тридцать два делили с тем же старпомом пополам. В среднем пребывали на берегу по пять часов, итого получается около восьмидесяти часов, то есть в общей сложности менее четырех суток…

Возможно, и на этот раз я отвертелся бы, но настырный эскулап выложил всю эту арифметику адмиралу, командиру соединения, а тот приказал взять путевку и — баста.

— Огонь, прямо по носу!

Да, кто-то горит. Ого, кажется, солидная посудина, длиною около трехсот метров.

— Боевая тревога! Вперед, самый полный!

Звякнул машинный телеграф, напряженно задрожал корпус корабля, и в дробном топоте ног, прокатившемся по всей палубе от носа до кормы, утонула последняя посторонняя мысль: «Кажется, горит и моя путевочка».

9

Танкер был водоизмещением около ста тысяч тонн, судя по осадке, имел на борту около семидесяти тысяч тонн нефти. Обычно нефть просто горит, но иногда и рвется. Если такая бандура рванет, не поздоровится самому Нептуну, не говоря уж о простых смертных.

Старпом, видимо, подумал о том же и пояснил:

— У нас на борту почти полный комплект ракет и боеприпасов для орудий.

Мерси, а то я не знал. Интересно, что скажет замполит?

Протасов хмуро посмотрел на горящий танкер и вздохнул:

— Все мы люди…

Правильно, замполиту и по штату положено быть гуманистом. Впрочем, экипажу танкера ничто не угрожает: все, кроме одного, еще подающего сигналы бедствия, покинули борт горящего судна. Меня отнюдь не волнуют убытки фирмы, которой принадлежит

танкер, из-за этого я бы не стал рисковать. А вот океан… Его и так превратили в сточную яму, не думая о том, что земля-матушка уже не в состоянии прокормить человечество, что океан уже сегодня стал великим кормильцем, мы без него никак не обойдемся. Если эти семьдесят тысяч тонн нефти разольются по Атлантике, они отравят десятки тысяч квадратных километров ее поверхности, погубят все живое. А если еще эта нефть загорится?

Объяснять это старпому и Протасову некогда и незачем: они знают об этом не хуже меня.

Я беру мегафон и кричу вниз:

— Боцман, дежурную шлюпку и оба мотобота приготовьте к спуску.

Итак, приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Теперь надо отобрать наиболее подготовленных людей. Этим займется старпом. Он же пойдет старшим, с ним надо будет послать кого-нибудь из инженеров-механиков. Кого именно — пусть решает Солониченко.

— Командира бече-пять на мостик, — говорю вахтенному офицеру, и тот выдергивает из зажимов телефонную трубку.

Да, механика надо послать, ему там будет виднее, что можно сделать.

Вахтенный офицер напоминает:

— Они-то бросили танкер. — И кивает на капитана танкера, сидящего на левом крыле нашего мостика.

Да, они бросили. Когда мы подошли, весь экипаж танкера был в двух мотоботах и держался подальше от горящего судна. Лишь один человек оставался на его борту и с кормы писал нам фонарем SOS. Он был голый, как дождевой червь, видимо, едва успел выскочить из каюты, но фонарь схватить не забыл и дело свое делал.

Сначала я подумал, что это капитан. Но когда с мотоботов подняли людей, выяснилось, что вот этот человек в рваной робе и есть капитан Роуленс, а там, на борту, остался его помощник.

Капитан Роуленс — человек с лошадиным лицом, квадратными скулами и хищным носом — был внешне просто безобразен и страшен, похож на пещерного человека, еще не успевшего уйти далеко от своих предков — обезьян. Даже не верилось, что в наше время мудрая природа могла выдать столь некачественную продукцию.

Пригласив капитана на мостик, я предложил ему спирту, извинившись за то, что ни водки, ни рому, ни коньяку на борту нет, поскольку встреча с мистером Роуленсом в программе нашего похода не была предусмотрена. Роуленс постарался не заметить этой шпильки и великодушно согласился на спирт. Наш корабельный врач Спиридонов, доставивший спирт на мостик, проворчал:

— Лично я ему касторки бы прописал.

— Зачем? У него и так полные штаны, — заметил вахтенный офицер.

— Кстати, о штанах. Доктор, передайте Егорову, чтобы подобрал из моих вещей свежую рубашку и брюки для капитана. И пусть в шкиперской возьмет новую куртку.

Кажется, наш корабельный Айболит одарил меня взглядом столь же презрительным, каким оглядел и Роуленса. Ничего, ребята, держите форс. Роуленс, конечно, не имел права покидать танкер, пока на нем оставался хоть один человек. Но поймите, у них же свое представление о долге и порядочности.