Почему мы не любим иностранцев (перевод В Тамохина)
Шрифт:
Привычка выкрикивать свои замечания по ходу действия новой пьесы в день ее премьеры отошла в прошлое. Любители театра пришли, видимо, к заключению, что пьесы не стоят критики. Но в дни нашей юности мы предавались этому занятию всем сердцем. Мы шли в театр, побуждаемые не столько эгоистическим желанием приятно провести вечер, сколько благороднейшим стремлением возвысить театральное искусство. Может быть, мы приносили пользу, может быть, мы были нужны. Будем думать, что так. Во всяком случае, с тех пор множество несуразностей исчезло навсегда с театральных подмостков, и возможно, что наша прямая, непосредственная критика этому содействовала.
Драматургу в те дни приходилось считаться с мнением зрителей. Галерка и задние ряды партера проявляли к его пьесам такой интерес, какого сейчас уже не встретишь в театре. Я вспоминаю, как однажды присутствовал на представлении душераздирательной мелодрамы - кажется, в старом Королевском театре {Театр королевы - драматический театр в центре Лондона. }. В уста героини, как нам казалось, автор вложил слишком длинные монологи. Где бы и когда бы героиня ни появлялась, она тотчас начинала говорить, и речам ее не было конца. Если ей надо было попросту обругать злодея, она на это тратила, по меньшей мере, двадцать строк; а когда герой спросил, любит ли она его, она встала и говорила, по часам, три минуты. Каждый раз, как она открывала рот, нас охватывала паника. В третьем акте кто-то схватил ее и засадил в тюрьму. Тот, кто это сделал, был, вообще говоря, нехороший человек, но мы приняли его как избавителя, и зал бурно рукоплескал ему. Мы тешили себя надеждой, что распрощались с героиней на весь вечер, как вдруг откуда-то явился дурак тюремщик, и она принялась его умолять, чтобы он ее выпустил хоть на минуту. Тюремщик - добрый, но чрезмерно мягкосердечный человек колебался.
– Не вздумайте этого делать!
– крикнул ему с галерки какой-то страстный поклонник театра.
– Там ей и место! Пускай сидит!
Старый идиот не послушался нашего совета, он принялся рассуждать.
– Просьба-то пустячная!
– вздохнул он.
– А она будет счастлива.
– Ну а мы?
– возразил с галерки тот же театрал.
– Вы ее совсем не знаете. Вы только что пришли. А мы уже целый час слушаем ее болтовню. Сейчас она, слава Богу, замолчала. Ну и не троньте ее!
– О, выпустите меня хоть на одну минуту!
– вопила несчастная женщина. Мне нужно что-то сказать моему мальчику!
– Напишите ему записочку и просуньте сквозь решетку, - предложил кто-то из задних рядов партера.
– Мы уж позаботимся, чтобы он ее получил.
– Могу ли я не пустить мать к умирающему ребенку?
– продолжал рассуждать тюремщик.
– Ведь это будет бесчеловечно!
– Нет, это не будет бесчеловечно, - настаивал тот же голос из партера.
– Даже наоборот! Несчастный ребенок и заболел-то от ее болтовни.
Тюремщик так и не послушался нас и под возмущенные крики всего зала выпустил женщину из тюремной камеры. Та тотчас же принялась разговаривать со своим ребенком и говорила около пяти минут, после чего дитя скончалось.
– Ах, он умер!
– завопила безутешная мать.
– Счастливчик!
– без всякого сочувствия донеслось из зала.
Иногда эта критика принимала форму замечаний, которыми обменивались между собой зрители. Однажды, помню, мы смотрели пьесу, в которой почти не было действия - одни лишь диалоги, причем диалоги довольно нудные. В середине такого вот томительного разговора послышался громкий шепот:
– Джим!
– Что?
– Разбуди меня, когда что-нибудь начнется!
Засим
– Сэм!
Его приятель, видимо, очнулся.
– Да! Что? Уже? Началось, что ли?
– В половине двенадцатого тебя уже, во всяком случае, разбудить?
– Да, конечно, будь добр!
– И критик вновь захрапел. Да, мы тогда интересовались театром.
Вряд ли когда-нибудь снова английский театр доставит мне такое же удовольствие, какое я испытывал в нем в былые дни. Буду ли я когда-нибудь еще ужинать с таким аппетитом, с каким я тогда поглощал требуху с луком, запивая ее горьким пивом у стойки в старом "Альбионе" {Альбион - старинное название Англии, данное ей еще римлянами за белые меловые утесы, тянущиеся по южному побережью близ Дувра.}? С тех пор мне много раз случалось ужинать после театра, и порой, когда мои друзья решались раскошелиться, нам подавали изысканные и дорогие кушанья. Их готовил, быть может, повар из Парижа, чей портрет печатался в журналах, чье жалованье исчислялось сотнями фунтов. Но я не нахожу в них былой прелести. Какой-то приправы, какого-то аромата в них не хватает.
У Природы - своя валюта, и она требует уплаты по своим законам. В ее лавке расплачиваться должны вы сами. Ваши незаработанные средства, ваше унаследованное состояние, ваша удача здесь не котируются.
Вам нужен хороший аппетит. Природа с охотой предоставит его вам.
– Пожалуйста, сэр, - отвечает она, - могу снабдить вас отменным товаром. Вот здесь у меня настоящий голод и жажда, которые сделают самую простую пищу для вас деликатесом. Вы пообедаете на славу, со вкусом, с аппетитом и встанете из-за стола, чувствуя прилив сил, бодрым и веселым.
– Как раз то, что мне нужно!
– в восторге восклицает гурман.
– Сколько я должен заплатить?
– Плата, - отвечает госпожа Природа, - поработать как следует с раннего утра до позднего вечера.
Лицо покупателя вытягивается. Он теребит в руках свой пухлый кошелек.
– Нельзя ли заплатить деньгами?
– нерешительно спрашивает он.
– Я не люблю работать, но я богат. У меня есть средства, чтобы держать французского повара и покупать старые вина.
Природа качает головой.
– Нет, ваш чек я не могу принять. Мне надо платить мускулами и нервами. За эту цену вы приобретете такой аппетит, что обычный ромштекс и кружка пива покажутся вам слаще самого изысканного обеда, пусть даже приготовленного гениальнейшим поваром в Европе. Я могу обещать, что даже краюха хлеба и кусочек сыра будут для вас пиршеством. Соблаговолите только заплатить в моей валюте, ваши деньги здесь не имеют хождения.
Следующим в лавку заходит дилетант. Он бы хотел приобрести здесь вкус к литературе и искусству. Природа готова отпустить и такой товар.
– Вы познаете истинное наслаждение, - говорит она.
– Музыка на своих крыльях вознесет вас высоко над земной суетой. Искусство вам приоткроет Истину. По цветущим тропинкам литературы вы сможете бродить, как в собственном саду.
– И сколько вы за это возьмете?
– захлебываясь, вопрошает обрадованный покупатель.
– Эти вещи не так уж дешевы, - отвечает Природа.
– Взамен я потребую, чтобы вы жили скромно, не гнались бы за мирскою славой, вели бы такую жизнь, в которой нет места страстям, из которой изгнаны низменные стремления.