Почему русским нельзя мечтать? Россия и Запад накануне тотальной войны
Шрифт:
Важно еще и вот что. У европейского сепаратизма есть причина, впаянная в основу доминантной системы: тезис Локка о том, что гражданское общество изначально возникло для защиты от бедных. Регионы, где закипает сепаратистский бульон, – это регионы с достатком. Там много пожилых, состоятельных людей, которые элементарно не хотят делиться завоеванными благами с теми, кто менее успешен. Эта беда свойственна всей Европе. Холеные и сытые европейские пенсионеры – дай Бог, чтобы российские старики выглядели вот так, это лучшая реклама страны в мире, – катаются по миру, а мир меж тем приходит в их дом с голодными до благ варварами. От них необходимо защищаться, потому что система делать этого не хочет, а скорее даже – не может. Ведь в нее запрограммировали свободу, равноправие
И вместе с тем странно было наблюдать за нашими так называемыми экспертами во время разговоров о каталонском референдуме. «Отделиться, отделиться!» – кричал один и вот-вот должен был броситься танцевать сардану. Впрочем, эти же люди рукоплескали пришествию Трампа.
Фокус в том, что в России полно своих Каталоний, во многих аспектах отделенных уже сейчас. Когда в Татарстане и Башкортостане детей заставляют изучать местные языки в ущерб русскому (чему возмущается даже Путин, но ситуация после его негодования не меняется), то это даже не путь, а бегство в сторону отделения. Подобные тенденции несут прямую угрозу России. Они куда важнее, нежели украинский вопрос, которому медиа уделяют, похоже, все свободное время. Ну, в перерывах между показом очередного дрянного сериала или базарного шоу.
Однако и Запад сегодня испытывает вызовы, которые намного опаснее, нежели угрозы со стороны России. Но тем не менее настойчиво продолжает усиливать антироссийскую политику, хотя она ведет к еще большей дестабилизации. Да и при всех масштабах и возможностях России неадекватно считать ее мощной угрозой Западу.
Это и есть пассивность, рожденная системой ради своего блага, ради своего сохранения, – неспособность противостоять чистому злу, либо игнорируя его, либо становясь соучастником. И чем больше людей являются наблюдателями преступления, злодеяния, тем меньше шансов у кого-либо в данную ситуацию вмешаться. Очень часто жуткие преступления происходят именно под покровом тотального равнодушия и повиновения. «Нужно понять, что пассивно принимать несправедливость системы – значит сотрудничать с этой системой и тем самым становиться соучастником ее злодеяний». Эти слова принадлежат Мартину Лютеру Кингу. Пассивно принимать систему во всей ее тлетворности и порочности не так чтобы трудно, учитывая, что само понятие зла в нынешней матрице кажется смешным и старомодным – все зависит от точки зрения, от интерпретации. Предприниматизм, как писал Уилл Гомперц, сменил постмодернизм.
Зачастую у наших людей – особенно после общения с телевизором – возникает логичный вопрос: «Отчего в России столь много говорят о Западе? Не желание ли это переключить внимание с наших проблем?» Отчасти, конечно, да.
Но есть и другой, более системообразующий момент: Россия давно уже существует не в собственной, а в чужой матрице. В принципе не так велик временной отрезок, когда наша страна пребывала в своей ипостаси, двигалась по своему пути. Отсюда – бесконечные разговоры об особом русском пути, который пытаются сформулировать, но нащупать никак не могут.
И тут, возможно, одной из главных трагедий, произошедших с русским народом, является утрата деревни. Шпенглер полагал, что закат цивилизации всегда отмечен зацикленностью на технике, на прогрессе. Мы действительно охотно приняли техногенное общество, очарованные Deus ex machina. «Победить природу» – таков тезис Фрэнсиса Бэкона, взятый за основу индустриальным обществом. В России он доведен до абсурда. «Мировая машина» смяла нас едва ли не болезненнее, чем всех остальных. Оторвала от земли, нас породившей и питающей. Аллегорически это выражают сами этапы развития техногенного века. Сначала люди освоили землю, после воду и, наконец, покорили стихию воздуха, впиваясь в нее все сильнее (самолеты, космические корабли) и тем самым все дальше удаляясь от земли. Не на радость себе, как показывает история.
Мифическое величие нашей страны, которое вскружило головы некоторым, во многом основано на разбазаривании собственной природы. А
До революции, пишет Шафаревич, население России на 80 процентов составляли крестьяне. Неправы те, кто идеализирует их тогдашнее положение, взваливая их дальнейшее уничтожение на красных. Нет, крестьяне царской России жили, говоря мягко, посредственно: рабские условия труда, чудовищный голод, если случался неурожай, тотальная безграмотность. Крестьяне справедливо жаловались на безземелье. Да и их нравственный быт, однозначно, не стоит идеализировать. В нем хватало дремучести и жестокости. Далее по ним прошлось немилосердное красное колесо. Тот же Маркс называл крестьян России варварами, считая их враждебной угрозой. Ликвидировали ее беспощадно.
Роман Замятина «Мы» великолепен не только визионерской составляющей – в нем, кроме прочего, прекрасно отражена «война города и деревни». Позднее ее столь чутко изобразил Валентин Распутин. Замятина же обвинили в несвоевременности. Но через 15 лет после публикации романа «Мы» мои прадеды в Поволжье умирали от голода, так как зерно свозилось в город. За переход от сохи к ядерной бомбе, как сказал Черчилль об СССР, пришлось заплатить жуткими смертями – и платили чаще всего крестьяне.
Деревню, по директиве Свердлова, раскалывали на два враждующих лагеря, сталкивали братьев лбами до «кровавой колошматины». Десять миллионов «кулаков» – а попадали под это определение легко, достаточно было иметь корову, – уничтожили. Убили не только людей, но и сам деревенский уклад, цементировавший Россию и живший другой – параллельной к власти – жизнью. Как крестьян оторвали от своей земли, так и Россию отлучили от ее первоэлементов. Ни при «белых», ни при «красных» люди деревни не чувствовали себя ни в сытости, ни в безопасности. Девяностые же довершили избиение, обеспечив летальный исход. За 20 с лишним лет в России исчезло около 30 тысяч деревень. А те, что как бы еще существуют, находятся где-то в состоянии бардо – между жизнью и смертью.
Я помню свое первое посещение крохотной деревеньки в Брянской области, откуда родом моя бабушка и мама. Темное, жуткое место без единого проблеска света – в прямом и в переносном смысле. Покосившиеся дома, брошенные, разграбленные. В тех, что еще населены, живут старухи на свою нищенскую пенсию. Один человек нормального рабочего возраста – тридцатилетний Сергей, успевший сделать пять детей: беззубый, спившийся, больной туберкулезом. А из дальнего дома – крики пьяной мрази, терроризирующей всю деревню. Ограбили, выпотрошили все – ломали даже колхозные стены, чтобы извлечь из них арматуру. И в соседний городок можно добраться лишь на автобусе, раз в день (2014-й год, энергетическая сверхдержава Россия).
Но самое темное впечатление на меня произвели школа и яблоневый сад. Школа стояла брошенная, с разбитыми стеклами, а в одном классе, где были содраны обои и вспучился линолеум, посредине торчал одинокий глобус. И конечно, сад: когда-то прекрасный, пахнувший сидром, с кряжистыми яблонями – в нем белый налив, никому не нужный, пахучим ковром распластался под ногами. Никогда нигде больше я не ел таких сочных и вкусных яблок!
Сама природа в деревеньке была отравлена. Озерцо, когда-то чистое, превращалось в топи, исчезли ягоды, а леса кишели змеями, точно фильм ужасов становился реальностью. Что-то древнее, инфернальное наползало на человеческое поселение, забирало жизнь, приносило жертву. Деревенька иссякла. И мусор с иностранными словами покрыл ее. Жизни не осталось. Русской жизни.