Почему у собаки чау-чау синий язык
Шрифт:
Он был готов еще что-то рассказать из своего опыта отдыха в Пярну, но Огрызков принес стаканы с портвейном. «Будем продолжать воодушевляться», – сказал повеселевший преподаватель живописи. «Нет, мы не можем, – ответили я и Сашка, – у нас вечером поезд, надо еще вещи собрать». И мы разбежались по домам. Я поехал на Разгуляй в Токмаков переулок, Сашка, естественно, в гетто на Фестивальную улицу. День выдался суматошный.
Проводники пригласили уезжающих пройти в вагон, а провожающих – его покинуть.
Хохотушка Бьёрн неожиданно разрыдалась.
– Учите,
– О да, – закивали они.
– Я перед вашим приездом прочел «Карлсона, который живет на крыше» и, наверное, лучше вас теперь понимаю, чем если бы встретил раньше, не прочтя этой книги.
– Но это детский книга? – удивилась Би.
– Ну и что? – обиделся Саша. – Детская, но интересная.
– О да, интересная. Ой! – закричала Бьёрн сквозь рыдания и, добавив что-то по-шведски, хлопнула себя по лбу. Она извлекла из своего пакета две бутылки шампанского и два блока сигарет «Пэл Мэл». Тут же на перроне мы открыли обе бутылки. Блоки сигарет мы с Сашей из рук не выпускали. Милиционер на всякий случай встал метрах в пяти от нас. Юра достал мятые бумажные стаканчики, которые протекали, если в них оставалась жидкость.
– За Эсэнин! – послав нам воздушный поцелуй, подняла свой «бокал» божественная Анна-Луиза.
Поезд тронулся, и мы прыгнули на ходу в вагон. Я посмотрел на такой же пластиковый пакет с надписью «Березка» в руках у Би. Но то ли она, в отличие от Бьёрн, не вспомнила о подарках для гидов по Москве, то ли она тоже была дочкой небогатых родителей, а может быть она считала свои объятия слишком дорогим подарком даже для меня одного, не знаю. Но, скорее всего, третий пакет полагался Юрке.
Последнее, что осталось в моей памяти, – четыре фигуры на перроне: рыжий Юра чуть сзади вместе с толстенькой Бьёрн, перед ними возвышается Би, а впереди машет рукой неповторимая Анна-Луиза, самая красивая девушка из всех, кого я встречал до нее, а теперь могу сказать – и после.
– Если в Швеции выйдет научная работа, посвященная творчеству Сергея Есенина, с описанием «Ямы», я не удивлюсь, – сказал я Сашке. Мы стояли у окна, и мимо нас проносились подмосковные дачи.
– А кто об этом узнает? – глубокомысленно заметил он.
Поезд трясся как припадочный, выдираясь из городов-спутников Москвы. Редкие дачники на платформах равнодушно глядели в наши окна. Прошли те времена, когда тебе махали вслед приветственно рукой и ты, высовываясь по пояс, отвечал таким же взмахом. А может не машут, потому что знают – никто не ответит, окна со дня их производства намертво прижаты к фрамугам. Но даже в таких герметически запаянных вагонах всегда есть одно открывающееся окно. Найдя такое, мы, стоя возле него, раскурили «Пэл Мэл», каждый из своей пачки, и ощутили себя довольно значительными персонами: едем в Прибалтику писать сценарий и курим по дороге американские сигареты. Такое внутреннее состояние не должно было оставаться только нашим, им очень хотелось поделиться, как актеру всегда хочется перед кем-нибудь лицедействовать, а поэту – читать стихи.
Мы в своей неотразимости почти не сомневались, а деревянный грохот трех пар сабо, который заставил весь Ленинградский вокзал разглядывать двух таких
Никогда не знаешь, какое коленце выкинет судьба. Еще три дня оставалось до исторической встречи со шведскими студентками-филологами. Мы ближе к вечеру, ни о чем не подозревая и никуда не собираясь, шли к Саше домой от метро «Водный стадион» через дворы с одинаковыми скамейками и одинаковыми старушками, сидящими у подъездов некооперативных домов, то есть на границе с предполагаемым гетто. Я, кстати, потом жил на юго-западе в доме, где в праздники, 1 Мая и 7 Ноября, первые четыре подъезда пели, играли на гармошке, иногда танцевали во дворе и дрались, а следующие четыре, будучи кооперативными, наоборот, вымирали на эти дни, но совсем не из протеста владельцев квартир к существующей власти, а из-за массового выезда на дачу.
На типовой площадке у ЦТП (это центральный теплораздаточный пункт, то есть узел, откуда горячая вода распределяется и поступает в несколько домов) пожилой сухощавый дядька возился, просмаливая корпус вполне приличного по размерам баркаса. У Маркеса в «Сто лет одиночества» никто не знал, откуда в джунглях взялся корабль; возникновение баркаса в сухопутном московском дворе тоже оставалось тайной.
Мы замерли. Корабельный мастер даже не повернул в нашу сторону головы. Саша, задумчиво держа палец в носу, обошел плавсредство.
– Москва – порт пяти морей! – объяснил он мне, и мы, удовлетворенные, пошли дальше.
Утром Саша, скрестив на груди руки, лежал надутый в расставленном кресле-кровати, уставившись на собственноручно расписанный по побелке мягким карандашом потолок (летящий из одного угла в другой обнаженный мужчина с атлетически-ренессансной фигурой), я, за неимением другой мебели, сидел на подоконнике. Исчерпав все разумные доводы о необходимости сесть за сценарий, я сказал, не заботясь о последствиях:
– Мне из Баку передали, что Эльмира отдыхает в Пярну.
По тому, как мой друг напрягся, я понял, что попал в цель, и закричал Сашиной маме:
– Нина Яковлевна, мы уезжаем в Таллин.
О предстоящей расплате я не думал. А она должна была наступить обязательно, потому что я совершил несвойственный мне авантюрный поступок.
Часть II
ПЯРНУ – ГОРОД-КУРОРТ
С какой полосы начинается зебра?
С передовицы
Первое, что мы сделали, когда прибыли в столицу советской Эстонии город Таллин, – отправились на автобусную станцию. Там, несмотря на то, что расписание существовало исключительно на эстонском языке, мы без труда разобрались, что автобусы в Пярну уходят утром. Предстояли незапланированные траты на гостиницу. Тем не менее поселиться мы решили в гостинице «Виру». Ее только что построили вроде бы финны в самом центре города, и она как знаковый элемент процветающего социализма возвышалась всей своей безликой архитектурой над старым Таллином. Сейчас решение советской власти выглядит как дальновидный поступок, потому что всегда можно сказать: «Так вам и надо!»