Почерк

Сегал Михаил

Следующим днем обедали в малой столовой, подальше от шума. Домашних Николай попросил извинить его и не беспокоить ввиду важности дела.

– Я долго думал, государь, – начал Бенкендорф, – и первой моей мыслью было, конечно же, уничтожить машину, создателя посадить навечно в крепость и не гневить бога. Но потом я стал размышлять о пользе, которую машина могла бы принести.

Подали кофе, граф продолжил:

– О частной пользе я не буду говорить, она и так очевидна: можно останавливать время для лиц монаршей семьи и… предположим, для героев войны. Но дальше… Я подумал…

Ведь если затем показывать это представителям прочих сословий: студентам, чиновникам, в армии… сколь сильно вырастет любовь к государю и Отечеству. Вообразите только, что где-то в отдаленном гарнизоне солдатам покажут живого императора. При параде, на коне! И так дальше! Вы не можете лично присутствовать везде одновременно, а с помощью этой машины – можете.

Николай слушал внимательно.

– И прочее воздействие на умы. Если показать кадетам какой-нибудь бой на суше или морское сражение!

– Где я вам найду сейчас войну?

– Это можно устроить нарочно, ненастоящую войну… Конечно, потребует затрат: пошить костюмы вражеской армии, нарядить солдат. Но патриотическое воздействие на молодежь того стоит!

– Можно крестный ход, – неожиданно вставил Филарет.

– Почему бы и нет! – воодушевился Бенкендорф. – Допустим, сначала показываем войну, потом государя, потом сразу крестный ход, как некий символ народного единения. То есть логическая связь такая: постановка проблемы (война, Отечество в опасности), затем – решение проблемы (император на коне), а потом эмоциональный финал – крестный ход, знак к единению под сенью веры и государя.

Жуковский молчал.

– Или Кавказ! – продолжал граф. – Стоит там, вообразите, наш гарнизон. Постоянные стычки с горцами. Противостояние. Борьба не только оружия, но и духа. Да только вот горцы на своей земле, им горы – родина, а русскому глазу – тоска. Сколько слабых в уме повредилось, ну а уж в бою такой настрой точно не подмога. А что, если мы нашим солдатам покажем русские просторы, реки, храмы? Сколь поможет это поднятию духа!

– Кудряво придумано, – Николай отошел с чашечкой кофе к окну.

– То же справедливо ко флоту и дальним походам, – добавил граф.

– Если же говорить о крестном ходе, – опять начал Филарет, – не применяя к задачам военным и политическим… Народ ведь у нас темный, страх для него многое решает. А этой машины в первую очередь будут бояться. Если показать крестный ход староверам, многие вернутся к истинной церкви, перестанут мутить народ. Нужно использовать эту машину, пока она привычной не стала для обывателя, пока страх рождает.

Жуковский молчал.

– Однако, что это будет значить для казны? – спросил Николай. – Сколько машин нужно будет сделать, чинить их, прочее?

– Да, – ответил граф, – затея недешевая. Кому поручишь – еще воровать начнут. Как у нас водится. Поэтому правильно поручить все Третьему отделению. Мы уж постараемся.

Условились подумать еще и хранить все в строжайшей тайне.

Вечером без предупреждения Николай заехал к Жуковскому. Заснеженный, в простом платье, он выглядел дома у успешного литератора как обычный человек, как старый приятель, зашедший с петербуржской метели погреться.

– Мне кажется, Василий Андреевич, вы хотели что-то сказать, но не стали при компании.

Жуковский заговорил взволнованно.

– Государь…

Я представил, что было бы, если бы такая машина по остановке времени существовала сто лет назад, двести, тысячу… Было бы интересно сейчас нам смотреть на ряженых солдат и прочее? Что нам дела до сиюминутных политических дрязг прошлого? Отчего же, когда выбор касается нас самих сейчас, мы сразу хотим практической, даже низкой пользы? У нас в руках божественное изобретение, неужто мы поступим, как поступили бы англичане или немцы! Вообразите, что к поэту спускается Пегас, а он его запрягает и пашет.

– Что же тогда, Василий Андреевич? – проникся Николай.

– Просвещение! Единственно просвещение и искусство – вот назначение машины. Вообразите, как прекрасно было бы увидеть нашей молодежи французский балет, взятый в машину прямо в Париже! Или далекие страны, о которых в уездных городах и не слыхивали!.. Или для детей – что-то из Крылова.

– Как же вы заставите зверей слушаться перед машиной?

Николаю затея с просвещением нравилась. Но все это было вокруг да около, не было золотой идеи, которая зачеркнет сомнения.

– Надобно, – сказал Жуковский, – определить что-то самое значимое сейчас для России и взять это в машину.

Задумались.

По лестнице застучали каблуки, и в комнату влетел заснеженный человек:

– Excusez-moi de passer ainsi, sans vous avoir averti [1] . Государь, – склонил голову.

– Садись, Александр, с нами, – сказал Жуковский, – мы чай пьем.

– Прошу садиться, Александр Сергеевич, мы как раз о важном говорим, о просвещении.

Пушкин сел, взял чаю, но доброе его настроение исчезло. Он понял, что прервал какой-то важный разговор. Одинаково неудобно было присутствовать и откланяться, показать, что не настроен к компании.

1

Прошу прощения, я так, по-простому, без предупреждения (фр.).

– Я ненадолго, господа, обогреюсь, чаю выпью и домой. Вы уж потерпите.

Оба смотрели на него, и, видимо, у обоих одновременно рождался замысел.

– Может быть, я чем-то могу помочь? – спросил Пушкин. – Если нужно что-то придумать, говорите… Что-то случилось?

Николай решился.

– Александр Сергеевич, вы сейчас очень заняты? Я хотел бы кое-что вам показать…

2

Пушкин смеялся, как в детстве. Громко, звонко, откидывая голову назад. Жуковский радовался, видя, что ставшее уже почти старческим лицо друга оживает. Давно он не видел Александра таким.

– Солдаты очень смешные на этом парусе! Маленькие, как муравьи!

И смеялся снова.

– Государь, а вы как на портрете, который хочет сбежать! Я вообразил себе, что портрет говорит: «Что-то устал я, рисуйте без меня!» И ушел с холста! Как вы из кресел!

Николай заулыбался. Как же забавно устроена голова у Пушкина.

– Можно знаете что? Поставить машину в женской бане, проковырять дырку в стене и просмотреть все потом!

Жуковский хотел придержать непристойную фантазию друга, но Николай дал знак – мол, подождите, пусть говорит.