Почетный караул
Шрифт:
Натаниел Хикс выполнял все, что ему поручал майор Уитни, но работа давалась ему нелегко, и он совсем не был уверен, что делает ее достаточно хорошо. Иногда от него требовалось обобщить материалы, подготовленные опытными специалистами, и он чувствовал свою некомпетентность; порой это была чисто писательская работа, к которой у него никогда не было особого дара, да и последние пятнадцать лет он почти ничего не писал.
Возможно, полковнику Култарду и майору Уитни, которые за свою жизнь не только не написали ни строчки, но и мало что прочли, казалось, что он отлично справляется. Что ж, вероятно, так оно и было — во всяком случае, для этой книжки по тактике его квалификации вполне хватит. В конце концов, от него требуется всего лишь черновой вариант. Если его утвердят, окончательный текст будет писать кто-то другой, и вполне вероятно, что им окажется
Натаниел Хикс прекрасно разбирался в особенностях писательского труда. Всякий профессионал в состоянии прилично написать на заданную тему; но действительно хорошая книга получится лишь в том случае, если самому автору именно об этом и хочется сейчас писать — или если он сумеет себя в этом убедить. Вряд ли найдется такой писатель, который, получив подготовленные Хиксом материалы, скажет, что именно над этим он и мечтал поработать. Оставалось утешаться не слишком вдохновляющим соображением, что, скорее всего, новое наставление один дробь пятнадцать вряд ли вообще кто-то будет читать.
Все летчики-истребители получили, а кое-кто, возможно, и прочел предыдущее издание этого наставления. Там сообщалась уйма всевозможных сведений, но, если бы летчики держали их в голове и пытались использовать в современном воздушном бою, последствия были бы самыми плачевными. Так что на первый взгляд могло показаться, что новое наставление жизненно необходимо, однако ни один летчик, хоть раз участвовавший в боевых действиях, не воспринимал всерьез рекомендации из учебника по тактике. Если его не отправлял к праотцам в первом же бою более умелый и опытный противник, он постепенно сам набирался умения и опыта. И если удавалось уцелеть, наступал день, когда у него вырабатывалась способность первым замечать самолет неприятеля. Доведенными до автоматизма, почти бессознательными точными движениями рычагов управления он ловил противника в перекрестье прицела. Серия коротких, точно рассчитанных очередей — он и сам не замечал, как нажимал на гашетку, — и цель разлеталась в прах. Тогда какой смысл читать все эти наставления?
Нынешняя деятельность Натаниела Хикса едва ли могла приносить ему удовлетворение: книга, во всяком случае в теперешнем ее виде, получалась никудышная; впрочем, даже если удастся найти писателя, который сумеет довести ее до ума, все одно пользы от нее никакой; любого другого такая ежедневная бессмысленная трата сил повергла бы в тоску и отчаяние. Но Хикс был слеплен из иного теста. Он и сам прекрасно сознавал, что принадлежит к тому неисчислимому множеству людей, для кого труд — высшая цель, а не просто неприятная обязанность, средство добыть себе хлеб насущный и, уж во всяком случае, не способ заработать деньги, чтобы потом до конца дней пребывать в счастливом безделье. Его счастье было не в будущем, а в настоящем, и всегда было доступно; самым приятным времяпрепровождением для него оставалась ежедневная напряженная работа.
Сам, по своей воле, Хикс никогда не стал бы заниматься тем, чем ему сейчас приходилось заниматься; но, едва вскочив с постели, он уже перебирал в уме неотложные дела, стараясь получше спланировать рабочий день, потому что знал, что времени на все не хватит. Хорошо бы сегодня приехать на службу пораньше и поймать майора Уитни до восьми — надо предупредить его, что генерал срочно хочет видеть материалы по наставлению один дробь пятнадцать, да заодно сказать, что генерал поручает ему новое задание, пусть Уитни в ближайшее время на него не рассчитывает.
Скорее всего, эта новость огорчит и смутит Уитни — он даже не разозлится, а впадет в состояние растерянности и тревоги; как только до него дойдет смысл слов Хикса, он первым делом станет думать, что же сказать капитану Паунду, своему пухлому, неизменно приветливому, но удивительно рассеянному заместителю. Капитан Паунд, который либо вовсе забывал о данных ему поручениях, либо все чудовищно путал, ведал составлением схемы занятости сотрудников отдела и делал это на редкость бестолково.
Потом, видимо, придется зайти к полковнику Култарду — во всяком случае, Уитни наверняка сочтет такой визит необходимым. Затем он отнесет материалы по наставлению один дробь пятнадцать в генеральскую канцелярию и небрежно скажет кому-нибудь из дежурных офицеров, что генерал просил его принести эти документы. Может быть, генералу угодно, чтобы он, капитан
Нельзя сказать, что Натаниел Хикс никогда не тяготился своим странным армейским существованием, не скучал по жене и дому, не жалел о прерванной войной работе, куда более важной и интересной, чем нынешняя; просто в сутолоке будней у него на это не хватало времени, и требовалось соответствующее настроение, непредвиденное затишье, неожиданное впечатление от какой-нибудь красноречивой мелочи, чтобы до конца понять ту непреложную истину, что идет война и он, как это ни удивительно, тоже в ней участвует.
Это мог быть адский рев моторов, неожиданно взорвавший ясное утреннее небо, когда над базой пролетает большая группа тяжелых бомбардировщиков, и ты вдруг отчетливо представляешь себя припавшим к земле, вокруг фонтанами вздымаются к небу обломки, точно карточные домики, опрокидываются стены зданий, проносятся огненные вихри, от ударных волн все новых и новых взрывов до боли сжимается грудь и клацают зубы.
А то вообразишь себя в кресле стрелка турнельной установки; нервы заходятся в безумной пляске, а ты глядишь сверху вниз сквозь нижнюю половину прицельного сектора, сплошь испещренного бесчисленными дымящимися точками зенитных разрывов, на миниатюрные пожары, зажженные пролетевшими до тебя бомбардировщиками. Над местами взрывов бомб в небо уже тянутся длинные вымпелы густого дыма, указывающего направление ветра над поверхностью цели. Судя по правильным многоугольным контурам, серовато-зернистой фактуре и шеренгам тонких линий-улиц, это густонаселенный городской район. С нетерпением ждешь, когда же наконец раздастся толчок, означающий, что самолет закончил заход на цель и освободился от бомб, но в то же время постоянно помнишь, что в любую секунду близкий разрыв зенитного снаряда может отправить тебя к праотцам. Выглядываешь в окошко иллюминатора и вдруг видишь, как гондола двигателя отделяется от огромного крыла или само крыло целиком отрывается от корпуса самолета, возвещая первый виток безумного штопора в саване полыхающего бензина, который на несколько секунд согреет воздух вокруг вертящейся волчком машины, прежде чем прорвется внутрь через алюминиевую обшивку, надежно заглушающую крики боли и отчаяния, и подожжет опутанные проводами меховые летные комбинезоны.
Или же навстречу попадется конвоир с винтовкой, одуревший от скуки и полуденного зноя, с равнодушным видом ведущий вниз по длинной, прокаленной солнцем Бейс-стрит человек тридцать в одинаковых грубых голубых куртках с выведенной белой краской буквой «П» на спине, собирающих мусор, и мысль о бренности бытия приведет тебя на несколько минут в состояние тупого оцепенения.
А вечером, в подавленном настроении, с чувством усталости, напоминающим, что ты уже не молод, что б'oльшая — и уж во всяком случае, лучшая — часть жизни уже позади, ты возвращаешься домой, к новым приятелям-сослуживцам, разгуливающим по квартире в одном белье, и пытаешься заглушить шутками или утопить в стакане виски свои невеселые мысли, а вместе с ними и прочих неизменных спутников всех малодушных: ощущение сгущающегося ужаса, надвигающейся грозы, неизбежности смерти.
На первый взгляд лучшей обстановки, чтобы развеяться, и не придумаешь — но это лишь на первый взгляд. Просто неутомимый человеческий дух не желает признавать поражение, упрямо бодрится, точно старые приятели, собравшиеся на дружескую пирушку: «Вот это жизнь, ребята!» Но насколько они искренни? Может быть, когда-то, много лет назад, в студенческие годы, такая жизнь и вправду доставляла удовольствие. А сейчас ты с грустью глядишь на постаревшие лица, поредевшие волосы и оплывшие фигуры былых собутыльников. Но делать нечего — остается либо присоединиться к ним, либо просидеть весь вечер в своей спальне.