Почти луна
Шрифт:
— Это моя мама, пришла разбудить меня, — пояснил отец.
— А это кто? — я указала на сухопарую фанерную фигуру, в руках которой было нечто, походившее без краски или штриховки на шнур или змею.
— Это доктор. Пришел послушать мою грудь.
Я повернулась и посмотрела на отца.
— Я часто болел, — объяснил он. — Матери было тяжело со мной.
В другой комнате мне показалось, что я увидела себя, и я молча указала на фигуру, прибитую к стене.
— Да, — ответил отец.
В самой маленькой комнате на втором этаже были еще два силуэта, и я не стала спрашивать, кого они изображают. Если я та,
Посередине самой большой комнаты, где двое взрослых стояли и жестикулировали руками в воздухе, находилась лошадка-качалка, вроде той, которую отец когда-то сделал для меня, и тех, которые он раскрашивал год за годом для детской ярмарки греческой православной церкви. Эта же была чистой, за исключением карандашных линий, отмечавших границы между цветами.
— Почему ты не раскрасил ее?
— Я собирался, но решил, что пусть она лучше чувствует себя здесь как дома. Иди, покачайся на ней, если хочешь.
— Я слишком большая, папа, — возразила я.
Глаза его опечалились за толстыми стеклами очков.
— Не в этом доме, — произнес он. — В этом доме ты никогда не повзрослеешь.
Посмотрев на отца, я ощутила боль прямо в центре груди, как будто воздуха в комнате было недостаточно, чтобы наполнить меня.
Он улыбнулся. Я не хотела его расстраивать и потому улыбнулась в ответ.
— Я покажу тебе, — сказал он.
Снял очки, аккуратно сложил дужки и протянул их мне, держа за перемычку большим и указательным пальцами. Я обеими руками взяла их за наружную сторону оправы. Его мир без очков — всего лишь неясные формы и краски.
Он осторожно забрался на лошадку-качалку.
— Должен признать, — сказал он, — раньше я не пытался. Не знаю, какой вес она выдержит.
Он сел на плоскую спину лошадки, упершись ногами в пол, вместо того чтобы задрать их на штырьки, торчавшие с обеих сторон. Я радовалась, что очки у меня. Если вдруг вздрогну, он подумает, будто я улыбаюсь.
Отец осторожно качнулся на лошади взад-вперед, удерживая вес на ногах.
— Хильда говорит, я вворачиваю в них столько болтов, что эти лошади могут выдержать даже лошадь!
Он засмеялся над шуткой миссис Касл.
Звук фанерного изгиба, елозящего по деревянным половицам, казался мне неправильным. Он противоречил всему, чему мать научила меня: ставить мебель на коврики, а стаканы — на подставки.
— Я пойду дальше наверх, — сказала я.
Отец перестал раскачивать лошадку.
— Нет, солнышко. Это все.
— Но ведь ступеньки еще есть, — возразила я.
— Они ведут на тесный чердак, и только. Там нет людей.
Он стоял по-прежнему над лошадкой, и я знала, что у него есть еще одна тайна.
— Я иду наверх! — ликующе воскликнула я, повернулась и побежала, не выпуская его очки из рук.
Когда я положила руку на стойку перил и встала на нижнюю ступеньку, за спиной раздался топот отца.
— Солнышко, не надо! — крикнул он.
Наверху лестницы была закрытая четырехфиленчатая дверь. Я положила руку на холодную фарфоровую ручку.
— Тебе не понравится то, что ты найдешь.
— Ну и ладно, — бросила я через плечо. — Такова жизнь.
Мистер Форрест часто использовал это выражение, когда разговаривал с
38
Троллоп Энтони (1815–1882) — английский романист, автор так называемых барчестерских повестей и других произведений.
39
Уортон Эдит (1862–1937) — американская писательница и дизайнер, автор бестселлера «Эпоха невинности».
Повернув дверную ручку, я шагнула в комнату.
Она была намного меньше, чем этаж ниже, и только в задней стене были окна, смотревшие на затопленные сады Ламбета. В отличие от первого и второго этажей, вид с третьего не заслоняли деревья. Вдали я видела зловещую вогнутую кривую реки Делавэр.
Отец уже стоял в дверном проеме. Он поднялся по ступеням медленно, давая мне время увидеть то, что должно. Глаза его без очков казались потерянными.
— Вот.
Он нащупал очки и надел их.
— Спереди дома — кладовка. В нее можно забраться через ту маленькую дверь.
Но я смотрела на матрас посреди пола, на голубой тиковый чехол, на свернутые одеяла и подушку. Я подумала обо всех днях, которые отец провел вдали от нас.
— Иногда я сплю здесь, — признался он.
Я переступила ногами, чтобы отец мог видеть со своего места лишь мою спину. На полу у изголовья кровати валялись книги в бумажных обложках. Я узнала иллюстрированную историю поездов. Когда-то она лежала на тумбочке в спальне родителей. И здоровенная антология любовной поэзии тоже была там. Отец подарил ее матери на Рождество. Еще, украдкой глянув под россыпь детективных романов, я увидела мясистое бедро, которое, как я знала, принадлежало голой женщине на фотографии из журнала. Ее кожа показалась мне светло-оранжевой.
— Мне нравится, что я могу смотреть через дворы по ночам. Кажется, будто я прячусь здесь, точно в гнезде.
— Ты правда ездил в Огайо в тот раз?
— Я был в больнице, Хелен.
Я поверила.
— А деловые командировки?
Вопрос повис в воздухе. Отец подошел сзади, положил руки мне на плечи, наклонился и поцеловал меня в макушку, как целовал мать.
— Я езжу в деловые командировки, — сказал он, — иногда, на обратном пути, провожу ночь здесь.
Я вырвалась из его рук и обернулась. Лицо мое пылало.
— Ты бросаешь меня одну с ней, — возмутилась я.
— Она твоя мать, Хелен.
Споткнувшись о край матраса, я упала. Отец рванулся ко мне, но я быстро вскочила и подбежала к изголовью кровати, чтобы между нами оказался голубой тик и пахучий комок простыней.
— Всего одну или две ночи зараз, — сказал он.
Я распихала антологию любовной поэзии и детективные романы по сторонам и полностью обнажила оранжевую женщину. Ее груди были больше, чем я полагала возможным. Даже тогда они показались мне нелепыми.