Почти напоследок
Шрифт:
Пусть нету прощения мне,
здесь буду я понят, прощен,
и стыдно мне в этой стране
за все, из чего я пришел.
Набитый опилками лев,
зубами вцепляясь в пальто,
сдирает его, повелев
стать в угол, и знает — за что.
Заштопанный грустный жираф
облизывает меня,
губами таща за рукав
в пещеру, где спят сыновья.
И
кухонной московской плиты
недремлющий вечный очаг
и вечная женщина — ты.
Ворочает уголья лет
в золе золотой кочерга,
и вызолочен силуэт
хранительницы очага.
Очерчена золотом грудь.
Ребенок сосет глубоко...
Всем бомбам тебя не спугнуть,
когда ты даешь молоко.
30
С годами все больше пуглив
и даже запуган подчас
когда-то счастливый отлив
твоих фиолетовых глаз.
Тебя далеко занесло,
но, как золотая пчела,
ты знаешь свое ремесло,
хранительница очага.
Я голову очертя
растаптывал все на бегу.
Разрушил я два очага,
а третий, дрожа, берегу.
Мне слышится топот шагов.
Идут сквозь вселенский бедлам
растаптыватели очагов
по жепским и детским телам.
Дорогами женских морщин
они маршируют вперед.
В глазах гуманистов-мужчин
мерцает эсэсовский лед.
Но тлеющие угольки
растоптанных очагов
нцепляются^в каблуки,
сжигая заснувших врагов.
А как очищается суть
всего, что внутри и кругом,
когда освещается путь
и женщиной и очагом!
Семья — это слитые «я».
Я спрашиваю — когда
31
в стране под названьем «семья»
исчезнут и гнет и вражда?
Ответь мне в почпой тишине,
хранительница, жена, —
неужто и в этой стране
когда-нибудь будет война?!
* * *
Не отдала еще
всех моих писем
и не выбросила в хлам,
но отдаляешься,
как будто льдина, где живем —
напополам.
Ты спишь безгрешнейше,
ты вроде рядом —
только руку протяни,
но эта трещина
скрежещет мертвенным крахмалом простыни.
Ты отдаляешься,
и страшно то, что потихоньку,
не спеша.
Ты отделяешься,
как от меня,
еще
душа.
Ты отбираешь все —
и столько общих лет,
и наших двух детей.
Ты отдираешься
живою кожей
от живых моих костей.
Воль отдаления
кромсает,
зверствует.
На ребрах — кровь и слизь
вдоль отломления
двух душ,
которые почти уже срослись.
О, распроклятое
почти что непреодолимое «почти»!
Как
все распятое
или почти уже распятое —
спасти?
Легко,
умеючи, —
словно пираньи, лишь скелет оставив дну,
сожрали мелочи
неповторимую любовь еще одну.
Но пожирательство,
оно заразно,
словно черная чума,
и на предательство
любовь, что предана,
пошла уже сама.
И что-то воющее
в детей вцепляется,
не пряча в шерсть когтей
Любовь —
чудовище,
что пожирает даже собственных детей.
За ресторанщину,
за пожирательство всех лучших твоих лет
я христианнейше
прошу — прости,
не пожирай меня в ответ.
Есть фраза пошлая:
у женщин прошлого, как говорится, нет.
Я -
твое прошлое,
и, значит, нет меня.
Я — собственный скелет.
Несу я с ужасом
свои останки во враждебную кровать.
Несуществующим
совсем не легче на земле существовать.
Моя любимая,
ты воскреси меня,
ребенка своего,
лепи,
лепи меня
из всех останков,
из себя,
из ничего.
Ты -
мое будущее,
моя мгновенная и вечная звезда.
Быть может, любящая,
но позабывшая, как любят...
Навсегда?
* * *
Под невыплакавшейся ивой
я задумался на берегу: