Почти вся жизнь
Шрифт:
— Молодец, Маркиз, молодец!
Но Маркиз продолжал терзать ватник. Это он был виноват в трехдневных унижениях Маркиза, и не только в этом, но и во многих других бедах, и в том, что уже никогда не повторится лужайка с мальчиком-хозяином, и в том, что они мерзли и голодали вместе с Олегом Михайловым в траншейной нише, и в том, что у него в лапе сидит кусочек железа.
Его еле оторвали от солдата, который играл роль нарушителя, и проводник, докладывая начальнику заставы, сказал:
— Ну злющий, черт, с таким не пропадешь!
Да, в этот
Я ушел с заставы поздно вечером. Володя взялся меня проводить. Маркиз спал. Мы постояли немного около него, и я заметил, что он несколько раз вздрогнул во сне.
— Неспокойно спит, — сказал мне Володя. — А надо бы ночь хорошо отдыхать. Сон для собаки первое дело…
Больше я не видел Маркиза. Знаю только, что он еще долго служил на границе, и у него было большое потомство.
Почти вся жизнь
1
— Незабываемое зрелище! Только сегодня! Впервые в Ленинграде! Районный бал! Аттракционы! Конфетти! Серпантин! Детям до шестнадцати лет вход воспрещен! Девочки, девочки, не пропустите своего счастья!
— Интерес большой: шерочка с машерочкой!
— Тамарка, рыжик, поддержи!
— Устали, Шурочка, завтра с утра на картошку!
— На эстраде популярная исполнительница испанских песен Мария Егошина!
— Ну тебя, Шурка! — сказала черноволосая девушка, которую в общежитии звали Испанкой. Глядя в зеркальце, Испанка медленно пудрилась. Пудра у нее была какая-то особенная, довоенная, ленжетовская, выменянная на сухой паек.
— Ах, так! Хорошо! Я вам покажу, что такое железная дисциплина, помноженная на энтузиазм. Встать! Строиться! На первый-второй рассчитайся!
Маленькая Надя Павлович, в одной рубашке и босая, соскочила со своей койки:
— Слушаю, товарищ начальник! Разрешите обуться, одеться и завиться!
— Быстро! Одна коса здесь, другая там!
Никто не засмеялся.
Она подошла к окну и оттуда взглянула на свое войско:
— Полный идейный разброд и упадок! Смотреть противно… — сказала она и отвернулась.
Большое полукруглое стекло было выбито еще в сорок втором, но и сейчас, спустя полгода после блокады, окно закрывали фанерой. Такого стекла теперь не найдешь, такое только в старину резали.
Все здание было старое, николаевское, выстроенное на огромном пустыре, пятиэтажное, идиотически уродливое. На брандмауэре до сих пор можно было разобрать замазанную надпись: «Мануфактура… братьев…» После революции фабрика дважды перестраивалась и расширялась, в цехах давно уже было светло и просторно, а само здание, как ни вертели, осталось унылым и казенным. Но в тридцатых годах пустырь застроили, напротив разбили садик, и фабрика
На бал пошли втроем: кроме нее — Мария-Испанка и Надя-Маленькая. Еще недавно девчонок ни за что не надо было уговаривать — один за всех, все за одного, а сейчас все расползлось. Она шла и кипела: в театр билеты достала, на «Дорогу в Нью-Йорк». — Не надо. Выпросила у директора деньги, купила сетку для волейбола. Пару раз побросали — все! Районный бал. — Нет, зевают…
Было ровно шесть. В шесть бал начинался. Комендантский час отменили, но на новые порядки не перешли. Остались огороды на Марсовом, возле Исаакия подымали аэростаты воздушного заграждения.
Еще было пустынно и тихо. Особенно пустынно в садах. Дом культуры стоял в большом парке. Шли мимо, заглядывали через решетку. Шурочка забыла о своей сегодняшней неудаче и теперь вслух мечтала о грандиозном субботнике — или пусть там воскреснике, — привести сад в порядок.
— Скамейки сожгли, — сказала Надя-Маленькая.
— Ну и что, новые сделаем! Что за беда — скамейки? Пусть кто не хочет на картошку…
— А кто замуж хочет?
— За-а-а-муж?
— Ну, а что? — поддержала Мария-Испанка. — Тебе сколько лет? Двадцать? Пора! В танцах, ты это должна знать, Шурочка, наши девчонки разочарованы. Один старый, другой малый, а третий хромой…
На бал она пришла расстроенная и сразу увидела трех завсегдатаев — солидного дядю из военкомата Ивана Тимофеевича, вечно жующего костяной мундштук (он год назад бросил курить и весь год только об этом и разговаривал), Тосика Логинова, ему уже восемнадцатый пошел, а выглядит мальчишечкой лет на пятнадцать, и выздоравливающего капитана Бурчалкина, которого Шурочка не переносила, и не только потому, что считала его задавалой. У выздоравливающего капитана была роскошная шевелюра, которую он обильно поливал «Шипром».
Она бурно покрутилась с Надей, потом с Марией-Испанкой и только потом побежала к девушкам из райкома комсомола, которые затеяли этот бал.
— Танцы и танцы, скучища, как всегда, не могли чего-нибудь придумать!
— Прядильно-ткацкая всегда недовольна, — сказала красивая блондинка в коричневом платье, переделанном из школьной формы. — Недовольны, так помогите. Помогите, а не становитесь в позу постороннего наблюдателя. Вы ж секретарь первичной комсомольской организации!
Но в это время подошел Бурчалкин и еще какой-то лейтенант, которого она не знала.
— Разрешите представить моего друга, лейтенанта Баксакова!
— Здравствуйте, товарищ Баксаков, — сказала красивая блондинка, — рады вас видеть на комсомольском балу.
— Я тоже очень рад, — сказал новенький лейтенант, в упор глядя на Шурочку.
— Пожалуйста, танцуйте, веселитесь, а потом в своей части расскажете, как провели время в районном Доме культуры.
— Он танцевать не умеет, — сказал Бурчалкин.
— Это ничего, сейчас вас научат…
— Научите? — спросил новенький лейтенант, в упор глядя на Шурочку.