Почтовые открытки
Шрифт:
– Оставь грузовик тут, наверху, мы же рискуем оказаться в западне на всю зиму. А так у нас будет хоть какой-то шанс, если дом загорится или кто-то сильно поранится. Мы сможем добраться до дороги, – увещевала Минка Джуэл. Джуэл больше всего боялась несчастных случаев и пожара, потому что когда-то видела, как горели отцовские конюшня и коровник вместе с лошадьми и коровами. И еще она видела, как умирал ее старший брат, после того как его вытащили из колодца, сгнившая крышка которого много лет пролежала незамеченной под разросшейся травой. Рассказ об этом событии всегда сопровождался определенным ритуалом: откашлявшись, Джуэл некоторое время скорбно молчала, сплетя пальцы и уложив запястья на колышущуюся грудь, когда она начинала говорить, руки двигались в такт речи.
– Он страшно разбился. Все косточки были переломаны. У того колодца и так
Даб всегда смеялся, когда она говорила «дать по башке», а она укоряла его: «Тебя назвали в честь Марвина – Марвина Севинса, так что нечего смеяться».
– Потом в колодец спустили что-то вроде маленького столика с отломанными ножками – обмотали стропами и стали спускать, только меньше чем на полпути он застрял, пришлось поднимать его снова и отпиливать край, чтобы столик прошел в колодец. А Стивер все ждал там, внизу, каждую минуту рискуя схлопотать булыжник себе на голову. Потом он поднял Марвина и уложил его на «столик». Марвин страшно закричал, когда Стивер поднимал его, чтобы уложить на доску, потом опять только стонал. Стивер сказал: единственное, что не давало Марвину развалиться на части, была кожа, а внутри нее – будто охапка хвороста. Когда Марвин, лежавший на доске, показался из колодца, весь черно-синий, покрытый кровью и грязью, с ногами, изломанными, как кукурузные стебли, моя мать потеряла сознание и прямо на месте упала на землю. Куры сбежались и стали топтаться вокруг нее, а одна – я ее потом всегда ненавидела – встала ей прямо на волосы и заглядывала в лицо, как будто хотела глаз выклевать. Мне было всего лет пять, но я поняла, что это злобная курица, схватила палочку и прогнала ее. Марвина принесли в комнату родителей, и один работник – это был молодой парень с фермы Мейсонов – начал смывать с него кровь. Он делал это очень осторожно, но все равно услышал хруст, как будто шуршание бумаги, когда вытирал ему лоб, и понял, что все это бесполезно, поэтому тихо положил окровавленную тряпку в миску с водой и ушел. Марвин умирал всю ночь, но ни разу не открыл глаза. Он был без сознания. А моя мать ни разу не зашла в комнату. Только стояла в коридоре и попеременно то плакала, то падала в обморок. Я много лет не могла ей этого простить.
Последние слова Джуэл словно бы выписывала огромными буквами на щите как инвективу эгоистической черствости своей матери, бабушки Севинс – чтобы все прочувствовали и содрогнулись.
Добравшись до подножия дороги, Мернель вспотела под своим шерстяным зимним комбинезоном. Ведущая в город дорога была пуста и изрыта гофрированными узорами обмотанных цепями автомобильных покрышек. На снегу отчетливо виднелись следы почтового грузовика, а на самом деле старого «Форда»-седана, у которого спилили багажник и приделали вместо него дощатую грузовую платформу на реечных полозьях. Приближение этого транспорта, лязгавшего ослабевшими звеньями цепей, всегда было слышно издалека. Мернель даже по виду следов могла с разочарованием определить, когда почтовая платформа была пуста, – шины неглубоко вдавливались в снежный наст.
Обычно она всю дорогу что-нибудь предвкушала, например, таинственный коричневато-желтый конверт, адресованный ее отцу; когда он вскроет его своим старым заскорузлым перочинным ножом, на стол выскользнет зеленый чек на миллион долларов.
Кое-какая корреспонденция для нее все же имелась. «Фермерский журнал» Лояла, который продолжали доставлять и после его отъезда, рекламная листовка скотоводческого аукциона, открытка для ее матери от Уоткинса с известием о том, что он приедет на первой неделе февраля. Внизу он приписал «если позволите». Еще одна открытка для Джуэл,
Она не сказала матери, что сержант Фредерик Хейл Боттум попросил ее прислать ему снимок, ее фотку, как он написал, «в раздельном купальнике, если он у нее есть, но и в цельном сойдет. Я знаю, что ты миленькая, по твоему миленькому имени. Напиши мне». Она послала ему фотографию своей кузины Тельмы в купальном костюме, выуженную из жестяной коробки с письмами и фотографиями, хранившейся в кладовке. На снимке Тельме было четырнадцать, ноги и руки у нее выглядели как жерди. Она смотрела в камеру, прищурившись, от чего была похожа на монголку. Атлантический океан у нее за спиной был плоским. Купальный костюм – рыжевато-коричневый, самодельный, сшитый тетей Роузи. Когда намокал, он обвисал, как дряхлая кожа. На снимке он был мокрым и облепленным песком.
На открытке было изображено здание с белыми колоннами, просвечивавшее сквозь шеренгу деревьев, обросших мрачным зеленым мхом. Подпись гласила: «Усадьба на Старом Юге».
Мернель Блад, Сельский округ Крим-Хилл, Вермонт.
Дорогая Мернель, я увидела твое имя и адрес в письме друга по переписке и решила тебе написать. Я девочка, мне 13, у меня рыжие волосы и голубые глаза, рост 5 футов 3 дюйма, вешу 105 фунтов. Мои хобби – коллекционирование почтовых открыток с разными интересными местами и писание стихов. Если мы будем посылать друг другу открытки, можем собрать хорошие коллекции. Я постараюсь доставать симпатичные, не с отелями или – ха-ха – лысыми мужчинами, увивающимися за толстыми тетками.
Пес, увязая когтями, бегал по изрытому снегу туда-сюда: до поворота, там, поднимая фонтан снега, резкий разворот – и галопом обратно к Мернель. Его радость была сравнима с радостью Мернель от получения открытки. На фоне снега собачья шерсть казалась ярко-желтой. Снегоуборщик широко расчистил обочины и сгреб снег в два вала вдоль дороги в преддверии февральских и мартовских метелей. Его ковш сгреб и вывернул на поверхность тысячи веток и опавших листьев, напоминавших кусочки крыльев летучих мышей. Пес снова помчался вперед и на сей раз забежал за поворот.
– А ну назад! Я возвращаюсь домой. Тебя там переедет молочный фургон, – крикнула Мернель, но и сама дошла до поворота ради удовольствия почувствовать под ногами твердую дорогу после полутора миль барахтания в снегу. «Джуниата-Каллиота-Хома-Алабама», – напевала она. Пес катался в свежевывороченных листьях, сметая их беспрестанно виляющим хвостом. Он посмотрел на нее.
– Ко мне, – сказала она, похлопав себя по бедру. – Идем.
Однако пес своенравно побежал прочь от нее, в направлении деревни, она повернулась к нему спиной и зашагала домой одна, корреспонденция лежала в кармане ее куртки. Она почти дошла до мостика, под которым лежал замерзший ручей, когда пес снова догнал ее. Он что-то держал в зубах, но не хотел ей отдавать – как ребенок, принесший подарок приятелю на день рождения. В упорной борьбе она все же вырвала предмет из его мокрой пасти. Это оказалась женская туфля с перепонкой, бледно-фиолетового цвета, испачканная и наполовину забитая листьями, кожа намокла в том месте, где собака держала туфлю зубами.
– Пес, пес, держи! – Мернель сделала обманное движение – замахнулась, как будто хотела бросить туфлю. Пес застыл, не сводя глаз с руки, сжимавшей его добычу. Мернель швырнула туфлю вперед, он заметил место, куда та упала, и рванул по снегу за призом. Так они играли всю дорогу до дома. Последний раз она забросила туфлю на крышу доильни и, напевая, вошла внутрь.
– И что он себе думает, когда забывает писать обратный адрес? – сказала Джуэл, вертя в руках открытку и хмурясь при виде изображенного на ней медведя. – Как, интересно, мы, по его мнению, можем ему отвечать и рассказывать о том, что у нас происходит? – спросила она, обращаясь к Минку. Не стоило ей задавать этот вопрос.