Под чужим небом
Шрифт:
— Что теперь скажете, Таров? — спросил Юкава, не скрывая насмешки.
Ермак Дионисович понимал: голословное отрицание — не лучший способ борьбы с Юкавой, но признать показания Халзанова даже частично он не мог.
— Показания Халзанова ложные, — твердо заявил Таров.
— В какой части они ложные?
— Полностью.
— Когда вы познакомились с Халзановым?
— Я знал его еще мальчиком. Мы много лет были знакомы с его отцом, часто встречались... Думаю, Халзанов дал такие показания по вашей подсказке. Все предатели стараются угодить своим хозяевам.
— А я убежден, Таров, что вы давно служите в советской
— Это ваше предположение. Насколько я понимаю в юриспруденции, обвинение должно строиться на доказательствах, а не на предположениях следователя, — сказал Таров.
— Будут и доказательства, Таров. Очной ставки с Халзановым не боитесь?
— Напротив, я хотел потребовать ее.
Юкава задержал долгий изучающий взгляд на Тарове и, подойдя к нему вплотную, спросил:
— Вы предупреждали Халзанова о том, чтобы он не выдавал ваше знакомство?
— Да, предупреждал. Во всяком деле, а в разведывательных службах в особенности, всякие знакомства считаются нежелательными. Они всегда наталкивают на размышления о необъективности отношений.
— Ну что же, Таров, получается у вас складно, но не очень убедительно. Подумайте о своей судьбе.
Возвратившись в камеру, Ермак Дионисович стал разбирать тактику допросов, которую применяет Юкава. Очевиден такой ход: он пытается заставить подследственного самого оценить доказательства и понять бесполезность сопротивления. Расчет на моральный излом. А Халзанов, подлец, все выложил, — переключилась мысль Тарова. — Хорошо бы скомпрометировать его и показания. Как? Он показал, что я называл себя чекистом. Но этого я не говорил. Надо на очной ставке заставить отказаться. Отказ подорвет веру в него. Но как я мог необдуманно пооткровенничать тогда? Разве можно было предвидеть такой оборот дела — ведь я разговаривал со своим человеком! Почему стал предателем Платон? Он не просто предает, а еще клевещет.
И вдруг Таров вспомнил самообличения Халзанова: «Не стыжусь признаться, — говорил он о своем пребывании в лагере, — я в те дни убил бы своего лучшего друга, если бы пообещали накормить досыта...» И еще: «Когда живешь среди подлецов, сам необратимо становишься таким же».
Чтобы понять прежнее мировоззрение Халзанова, Ермак Дионисович начал перебирать в памяти беседы с ним. На квартире Тарова и на рыбалке они нередко вели дискуссии на философские темы. Халзанов был порою довольно резок в суждениях. Таров считал, что Платон оригинальничает, как нередко случается с молодыми; начитался философских книг, а разобраться в них толком не сумел.
Чаще всего возникал вопрос о смысле жизни. Этот вечный, неразрешимый вопрос очень тревожил молодой, незрелый ум Халзанова.
— Жизнь — это тяжелая обязанность, возложенная на человека природой, — сказал как-то Платон.
— Что-то не понимаю твоей мысли, растолкуй, — попросил Таров.
— Цель жизни — смерть. Это аксиома. И я удивляюсь тому, что люди, не понимая простой истины, ссорятся по пустякам, обзывают друг друга злыми словами, грызутся за место в жизни... Впрочем, может быть, все это делается для того, чтобы сократить путь к смерти.
— Что же, прикажешь лезть в петлю? — спросил Таров. — Ведь это самый короткий путь.
— Нет. Суть заключается в том, чтобы пройти по жизни легко, весело, сыто. Тогда путь покажется короче... Многие, собственно, так и поступают.
—
— Не помню.
— Жить с сознанием неизбежности страданий, ослабления, старости и смерти нельзя, — говорит Будда. — Надо освободить себя от жизни, от всякой возможности жизни... Так что я не случайно спросил тебя о петле.
— Я нахожу учение Будды весьма мудрым. Оно, кажется, что-то проясняет... Хотя насчет петли я все же не согласен...
...Шли долгие, изнурительные допросы. Один и тот же вопрос ставился в десятках вариантов: когда установилось сотрудничество с советской разведкой, какие выполнялись задания, через кого поддерживалась связь? Таров давал только отрицательные ответы: с советской разведкой не связан, никаких ее заданий не выполнял.
Юкава неистовствовал. Дважды уже применял «чайник» — его излюбленный метод пытки, один раз — бамбуковые «наручники». При допросах в сорок втором году Юкава, надо полагать, имел указания не усердствовать в мерах принуждения. Теперь ничто не ограничивало его действий, и он дал полную волю своей садистской натуре. Юкава присутствовал при всех пытках, которым подвергался Таров. Вмешивался в действия палачей; учил их приемам, приносившим большую физическую боль, унижение человеческих достоинств.
Таров требовал очной ставки с Халзановым. Юкава, очевидно, не очень полагаясь на своего единственного свидетеля, под разными предлогами откладывал очную ставку.
Насколько серьезно готовил Юкава очную ставку между Таровым и Халзановым можно судить по тому, что на нее были приглашены еще два офицера ЯВМ: майор и капитан. Ермак Дионисович раньше встречал этих офицеров, но знаком с ними не был и фамилий не знал.
Когда ввели Тарова, Халзанов сидел с опущенной головой на табуретке посередине комнаты. Ермаку Дионисовичу предложили сесть напротив. Табуретка для него была заранее приготовлена. Офицеры стояли возле стола, а Юкава подошел поближе.
— Вы знаете сидящего перед вами человека? — спросил Юкава, обращаясь к Халзанову.
— Да, знаю. Это Таров Ермак Дионисович.
— А вы, Таров, узнаете этого человека?
— Да, это Халзанов Платон Гомбоевич.
— Халзанов, повторите ваши показания.
Халзанов, не поднимая взгляда, стал рассказывать об их знакомстве с Таровым, об аресте отца.
— После ареста отца я около года или чуть больше жил на квартире у Тарова, он тогда работал преподавателем в педучилище. Как-то в разговоре я высказал опасение за судьбу Тарова, в том смысле, что и его могут арестовать. Таров сказал, что его не арестуют: он сам — чекист.
Лжесвидетельство Халзанова возмутило Тарова. Он предполагал, что Халзанов расскажет правду, но такой подлости не ждал от него. Если раньше он пытался понять, почему Платон стал на этот путь, подходил к нему с иной меркой, чем к врагам, то теперь же ощутил к нему ненависть и отвращение. Халзанов чувствовал это, коробился, как лист бумаги под сфокусированным лучом солнца, лицо его багровело, по щекам катился пот. Он пытался смахнуть пот, но руки его тряслись, как у дряхлого старика.
— Я отказываюсь... Это мое умозаключение, — прошептал Халзанов. Затем громче повторил эти слова. Он, видимо, имел в виду лишь то, что Таров не называл себя чекистом. Юкава же понял это заявление Халзанова, как отказ от всех показаний.