Под чужим небом
Шрифт:
Нервы подвели Юкаву. Он набросился на Халзанова, как стервятник, стал зло хлестать по щекам, приговаривая по-русски: сволочь, дрянь, свинья...
На этом очная ставка закончилась. Халзанова и Тарова увели в тюрьму.
И опять допросы, допросы... По десять часов в сутки, все об одном и том же. Терпение Юкавы лопнуло. Он снова отправил Тарова в комнату пыток, там Ермак Дионисович впервые потерял сознание.
На второй день после пытки Юкава обычно бывал мягче. Допрашивал, не повышая голоса, меньше грубил.
— Халзанов говорит, что вы не арестовывались, а работали в педагогическом училище, —
— Правда. В педагогическом училище я действительно работал вплоть до моего ареста. Я был осужден на десять лет, бежал из колонии, о чем три года тому назад давал подробные показания.
— Вы говорите, Таров, что были близки с Халзановым. Какой же смысл ему врать?
— Человек, изменивший родине, способен на любую подлость. По собственному признанию Халзанова, он необратимо стал подлецом и способен убить самого близкого человека... — Таров понимал, что Юкава, воспитанный на бусидо — моральном кодексе самурая, — не останется безразличным к этим доводам.
После очной ставки Ермак Дионисович использовал каждый случай, любой предлог, чтобы скомпрометировать Халзанова.
— Но в педагогическом училище вы все-таки работали? — спросил Юкава без прежней твердости в голосе.
— Работал, господин Юкава, до момента ареста. Халзанов окончательно запутался. Он никогда не мог похвастаться ни умом, ни памятью...
— Вернемся, Таров, к вашим прошлым делам, — заговорил Юкава. Эпитеты в отношении Халзанова, кажется, не задевали его. — Размахнин, Епанчин, Цэвэн — наши верные люди — арестованы, а Мыльников, отказавшийся продолжать сотрудничество с нами, остался на свободе. Случайно ли это?
— Согласен, не случайно. Первые трое и их единомышленники организовали повстанческие выступления против власти Советов. За это их арестовали. Мыльников же не участвовал, и о нем как о семеновском агенте в НКВД не знали... В противном случае его тоже арестовали бы и, хоть на небольшой срок, но осудили бы...
— Нет, Таров. В свете вновь вскрывшихся обстоятельств вернее предположить: вы предали Размахнина, Епанчина и Цэвэна.
— Опять предположения! Три года тому назад я дал исчерпывающие разъяснения по факту ареста упомянутых лиц и дальнейший разговор об этом считаю бесполезным.
В первых числах мая Тарову объявили об окончании следствия и о направлении дела в военный суд. Знакомясь с материалами, Таров невольно задержался на свидетельских показаниях Асады Кисиро и капитана Токунаги.
«Я знаю Тарова как глубоко эрудированного человека и интересного собеседника, — показывал Асада. — На этой почве мы сблизились с ним. Он бывал в моем доме, познакомился с моей семьей. Два или три раза мы с Таровым совершали прогулки по городу. Разговоров на политические темы мы не вели. Моими служебными делами Таров никогда не интересовался, также как и я его службой».
Читая протокол допроса Асады, Таров подумал, что не ошибся в этом человеке.
Показания Токунаги вызвали улыбку: «Таров толковый парень, способный разведчик, отлично знающий японские обычаи, пословицы... Один момент в его поведении мне казался странным: я много раз приглашал Тарова в заведение, что на Китайской улице, но он всякий раз уклонялся, отделывался шутками. Тогда я предполагал,
Медленно тянулось время в ожидании суда. Неопределенность всегда вызывает раздражение и мучительные размышления. А когда решается вопрос о твоей жизни, она тяжелее во сто крат.
В обвинительном заключении было записано, что Таров, являясь сотрудником советской разведки, в течение многих лет вел подрывную работу, выдал русским властям Цэвэна, Размахнина, Епанчина и целый ряд других лиц, верно служивших делу борьбы с коммунизмом...
Таров знал: суровые японские законы за такие действия определяют смертную казнь. Единственная надежда была на то, что собранные доказательства слабы, и суд может признать их недостаточными.
Ио ждать от японского военного суда справедливого разбирательства — дело почти безнадежное.
Раз в сутки Тарова выводили на тюремный двор, на получасовую прогулку. Сопровождали его одни и те же надзиратели — новобранцы по тотальной мобилизации: молодой — совсем мальчишка, юнец и пожилой болезненного вида мужчина, которого можно было уже назвать стариком. Они вели между собою совершенно откровенные разговоры. Присутствие Тарова не брали в расчет, очевидно, принимая его за монгола, не знающего японского языка.
— Ты слышал, русские выиграли войну? — как-то сообщил юнец. Они стояли в тени забора и курили, а Таров ходил по кругу, как лошадь на приводе.
— Как выиграли? — удивленно спросил старик.
— Германия согласилась на безоговорочную капитуляцию.
Старик свистнул и почесал в затылке.
— Плохо дело, парень. Теперь здесь надо ждать русских.
Тарову хотелось закричать от радости, но он вовремя опомнился.
«Пусть думают, что я не понимаю их. Может, еще интересное чего услышу».
Весть о нашей победе зародила более реальную надежду. Он почему-то был уверен, что советские войска обязательно придут в Маньчжурию. Освободят и его. Япония столько раз провоцировала военные столкновения... Бои на Хасане — у Халхин-гола... Да и военная оккупация в годы гражданской войны Дальнего Востока и Восточной Сибири. Потом долг союзника...
Мысль снова и снова возвращалась к победе. Таров пытался представить, какой будет жизнь после войны. Жизнь станет прекрасной, сбудутся самые смелые мечты. Чтя память миллионов погибших, люди будут бескорыстно отдавать все свои силы, лучшие помыслы и знания служению великому делу, ради которого погибли герои. В минуты таких раздумий Таров считал себя участником войны. Он тоже солдат, он тоже делал все возможное, чтобы защитить родину от страшной опасности.