Под гнетом окружающего
Шрифт:
И опять враги, попрекая другъ друга, идутъ ухаживать за умирающимъ сорванцомъ, а онъ ужъ, и въ самомъ дл, до того наревлся, что весь горитъ и сть не можетъ. Глядишь, въ дом вс впопыхахъ, вс въ тревог: кучеръ Никита въ городъ за докторомъ скачетъ, нянька Мара горчицу растираетъ, двка Машка кувшины гретъ, мать озорника, въ сущности, ничего не длаетъ, но всхъ больше мечется изъ угла въ уголъ и едва ноги волочитъ.
— Вотъ и выскла, вотъ и у праздника! — разводитъ она въ отчаяньи руками.
И ужъ посл этой исторіи надолго никто и думать не сметъ
Въ ту пору, съ которой начинается нашъ разсказъ, вся эта буйная братья была въ самомъ благодушномъ и веселомъ настроеніи духа по случаю выходящаго изъ ряда вонъ событія — двухмсячнаго пробыванія въ семь главы дома, самаго буйнаго изъ всхъ буйныхъ членовъ этой компаніи. Онъ прізжалъ домой только какъ-то проздомъ, какъ-то случайно, какъ на самую скучную изъ всхъ скучныхъ станцій, попадавшихся на пути его скитальческой жизни. Покуда выдумывалась новая затя, кто-то изъ ребятишекъ взглянулъ въ окно и разразился громкимъ смхомъ.
— Что? Что такое? — пристали его братья.
— Мамка, мамка-то, — захлебывающимся отъ смха голосомъ проговорилъ мальчуган:- мужика возитъ!
Этотъ возгласъ и указаніе на дорогу заставили всю ватагу подбжать къ открытому окну, и въ комнат снова послышались раскаты дтскаго смха.
— Гляди, гляди, какъ шагаетъ!
— А мужикъ-то и руки, и ноги опустилъ, такъ и болтаются! — кричали озорники, держась за бока и шаловливо карабкаясь другъ на друга, чтобы лучше видть происходившую на улиц сцену.
Сцена на дорог была, дйствительно, очень странная. Какая-то женщина, повидимому, барыня изъ небогатыхъ, шагая по грязи, тянула подъ-уздцы крестьянскую клячу. На кляч мшковато сидлъ мужикъ, болтая опущенными руками и ногами съ совершенно спокойнымъ и даже нахальнымъ видомъ. Кажется, его очень забавляло то обстоятельство, что ему не нужно правитъ лошадью, которую за него ведетъ барыня. Барыня гнвно размахивала свободной рукой и отъ времени до времени грозила мужику кулакомъ. Сквозь отворенное окно въ дтскую стали доноситься звуки голосовъ этой странной пары.
— Ты что это, по нашимъ овсамъ здить вздумалъ? а? — кричала барыня.
— Какіе овсы-то теперь! — хладнокровно замтилъ мужикъ.
— А вотъ я теб покажу, какіе!.. Да ты что сидишь-то? а?.. я иду, а ты сидишь!
— Я-то? — переспросилъ мужикъ. — Да сапоги замараешь, ишь грязь-то какая! — усмхнулся онъ, указывая кнутовищемъ на грязь.
— А! сапоги замараетъ! Я, барыня, иду, а онъ, вахлакъ, сапоговъ марать не хочетъ. Скажите, пожалуйста! — восклицала барыня, обращаясь неизвстно къ кому.
— Ваша воля идти, никто васъ тянетъ.
— Это ты что же смяться надо мной задумалъ? Погоди, погоди, за все сдерутъ, за все заплатишь?
— Платить-то за что?
— А вотъ увидишь! И овсы зачтутъ, и обиду зачтутъ… Слава Богу, хоть судъ-то на васъ, окаянныхъ, есть!
Странная пара вступила во дворъ и скрылась отъ глазъ наблюдателей. Вся веселая компанія ребятишекъ выбжала на крыльцо, чтобы посмотрть на развязку любопытной для нихъ, хотя и не очень новой, исторіи. На
— Что ты? Что ты такое? — крикнула она, приближаясь къ господину въ венгерк. — Мужъ ты мн, или такъ, проходимецъ какой? Меня оскорбляютъ, наше добро топчутъ, а ты что? Ты съ этими шельмецами озорничаешь? А? Да ты лучше бы провалился сквозь землю! На! подавись! — кинула она въ лицо мужу мужицкій зипунъ.
— Да на что онъ мн? — спросилъ мужъ, отклоняя голову.
— А мн за что? Что я съ нимъ стану длать? — въ свою очередь спросила жена. — Узжай ты лучше отъ грха, не смущай ты меня! Изъ-за тебя я мучаюсь, изъ-за тебя покою не имю! При теб весь домъ вверхъ дномъ идетъ. Какой ты мн помощникъ? Развратитель ты! Я и гостей принимай, я и накорми всхъ, я и за хозяйствомъ смотри, я и добро свое соблюдай. Тьфу ты! Да что я, двухжильная, что ли?.. Узжай ты, говорятъ теб: узжай! Одни ребята, при теб, голову свернуть готовы…
— Уду, уду, сегодня же уду! — проговорилъ мужъ, повторявшій въ послднее время уже не разъ эту успокоительную фразу.
— Да, да, сегодня же узжай! Слышишь? Чтобы я и духу твоего не слыхала!
— Сумасшедшая ты баба, и больше ничего! Вдь отъ тебя чортъ — и тотъ убжитъ!
— И пусть бжитъ, окаянный! — плюнула жена и вышла изъ комнаты, хлопнувъ дверью.
Черезъ минуту дверь отворилась снова, и въ нее просунулась голова барыни.
— Да ты не отлынивай, а сегодня же, сегодня же узжай! — крикнула она и снова скрылась изъ комнаты, хлопнувъ дверью.
Черезъ нсколько минутъ гд-то вдали снова зазвенлъ ея раздраженный голосъ.
— Вотъ теб бабушка и Юрьевъ день! — развелъ руками господинъ въ венгерк.
Дти изумленною и безмолвною толпой окружили его.
— Папка, ты куда же подешь-то? — довольно жалобно спросилъ одинъ изъ сыновей.
— Куда?.. Да теперь надо будетъ покуда у Волкова погостить, — въ раздумьи, какъ бы про себя, проговорилъ отецъ. — Больше некуда хать… У Ивашевыхъ былъ, съ Телицыными мать тяжбу затяла… Разв къ Дубровинымъ създить?.. Да нтъ, скареды они!.. Эхъ, кабы ярмарка теперь была, махнулъ бы туда! — щелкнулъ онъ въ воздух двумя пальцами.
Въ эту минуту вошла въ комнату двушка лтъ восемнадцати. Что-то живое, веселое и подвижное было во всемъ ея миніатюрномъ, моложавомъ существ. Она была не то ребенкомъ, не то взрослою. Она походила на отца нкоторыми чертами лица. Но ея лицо было настолько же свжо, насколько его было помято. Бойкость и живость ея глазъ нисколько не походили на бойкость и живость глазъ ея отца. Ея глаза просто съ веселымъ любопытствомъ и зоркостію новичка въ жизни смотрли на все окружающее; его глаза какъ-то испуганно бгали, высматривали какую-то поживу, и въ нихъ было нчто не то заискивающее, не то лукавое.