Под гнетом окружающего
Шрифт:
— Какъ живого человческаго мяса поржешь на своемъ вку, какъ больной человкъ у тебя подъ ножомъ умретъ, оттого что у тебя рука дрогнула, да захала въ сторону, — говаривалъ онъ:- такъ тугъ не до нжныхъ чувствъ, да не до точеныхъ фразъ.
Ну, а въ этотъ вечеръ лежалъ онъ на песк въ такомъ настроеніи, что, кажется, обнялъ бы весь живой міръ, подставилъ бы свою грудь за каждаго изъ ближнихъ, и впервые понялъ онъ всю силу своей любви къ роднымъ мстамъ и родному народу.
— Ахъ ты, моя родина, бдная! — прошепталъ онъ, а по лицу тихо, одна за другой, скатились теплыя слезы.
И, подсмивающійся надо всмъ, скептически относящійся ко всему, никогда не
— Подгулялъ, значитъ, человкъ на радостяхъ, ну и расчувствовался.
Такова ужъ натура была…
Теперь онъ снова былъ дома, снова готовился приняться за свое обычное лтнее дло, учить дтей Баскаковыхъ, крестьянскихъ ребятишекъ, своихъ братьевъ и сестренокъ, лчить лихорадки, пораненныя на работ руки и ноги, крестить дтей, ходить на охоту. Жизнь по сердцу, по влеченью готовилась начаться во всей своей полнот, не оставляющей ни минуты для скуки или тоски. Размышляя о своихъ встрчахъ, Борисоглбскій невольно вспомнилъ о своей встрч съ Михаиломъ Александровичемъ, и его занялъ вопросъ: въ какихъ отношеніяхъ находится къ семь Баскаковыхъ этотъ новый въ деревн человкъ, этотъ «столичный гусь», какъ называлъ его мысленно Иванъ Григорьевичъ? Давно Борисоглбскій привыкъ смотрть на семью Баскаковыхъ, и въ особенности на Лизавету Николаевну, какъ на родню. Онъ зналъ до мельчайшихъ подробностей ихъ бытъ, ихъ радости и ихъ печали, и интересовался всмъ, что касалось ихъ, точно такъ же, какъ интересовался радостями и печалями каждаго изъ мужиковъ Приволья. Ему не для чего было анализировать, какія это чувства; не вызываетъ ли ихъ какая-нибудь другая причина, кром простой привычки. Гораздо боле страннымъ и требующимъ анализа показалось бы ему противоположное явленіе, то-есть, если бы онъ, интересующійся бытомъ всего окрестнаго народа, ни съ того, ни съ сего, не сталъ бы интересоваться только жизнью однихъ Баскаковыхъ. Вслдствіе этого и теперь, погрузившись въ думы о семейныхъ длахъ Баскаковыхъ, Иванъ Григорьевичъ не видлъ ничего особеннаго въ своемъ любопытств…
Рано утромъ онъ вышелъ къ чаю.
— Ну, что у Баскаковыхъ вс ли здоровы? — спросилъ отецъ.
— Вс здоровы… Самъ опять удралъ куда-то.
— Непутящій, право непутящій!.. Чмъ бы за семьей присмотрть, а онъ по свту рыскаетъ, словно и не знаетъ, что жена — дура-баба! Тоже вдь и дти малыя, и дочь за возраст: однихъ обучить нужно, за другой глаза нужны… Вдь тоже мало ли что люди-то могутъ наплести про нее.
— А разв что-нибудь дурное говорятъ? — уже съ любопытствомъ спросилъ Иванъ Григорьевичъ, сначала едва поддерживавшій разговоръ.
— Ну, да вдь люди всяко говорятъ: и дурное, и хорошее, а дурного больше, — отвтилъ отецъ, оттопыривая губы и подувая на чай, налитый на блюдечко.
Иванъ Григорьевичъ помолчалъ.
— Я тамъ Михаила Александровича встртилъ, — началъ онъ черезъ минуту и зорко взглянулъ на отца.
— Ну да, извстно, гд же ему и быть, какъ не около бабъ! Дла нтъ, такъ ничего другого на умъ я не идетъ… Двушку-то только мараетъ, — сердито замтилъ отецъ.
— Да онъ зачмъ сюда пріхалъ? Мало публичныхъ домовъ въ столиц показалось?
— Больной, — усмхнулся отецъ. — Лчиться пріхалъ… Должно-быть, въ отставку вышелъ… Да что-то я въ толкъ не возьму, зачмъ онъ здсь лчится, а не за границей… Вдь тамъ-то по нихъ, чай, французенки
— Да съ ней-то онъ какъ познакомился? — спросилъ сынъ. — Демократомъ, что ли, хочетъ сдлаться, что за простой бабой ухаживаетъ?
— Ну, они давно знакомы. Я помню, ты еще маленькій былъ — ему лтъ этакъ пятнадцать было, такъ онъ ей косу обрзалъ!
— Какъ такъ?
— Да такъ, началъ онъ за нею бгать. Она ему согрубила что-то… Въ двичьей она жила у ея сіятельства… А онъ забрался къ ней ночью, да косу ей и обрзалъ въ отместку. Только это у нихъ и на ум. Юбочники, право юбочники!
— Такъ, значитъ, она теперь не молода?
— Да такъ, годикомъ помоложе его… Ничего, красивая баба, въ соку…
Иванъ Григорьевичъ нахмурился, и еще сильне сталъ занимать его вопросъ объ отношеніяхъ Баскаковыхъ и Задонскаго.
— Ну, у Баскаковыхъ-то онъ зачмъ бываетъ? — продолжалъ онъ разспросы.
— Господь его знаетъ!.. Слухи недобрые ходятъ. Ну, да всякому слуху врить нельзя. Вотъ ты поговори съ Лизаветой-то Николаевной… Двушка хорошая, ее жаль. Онъ поиграетъ, да и броситъ ее, а ей горе!
— Жениться, можетъ-быть, хочетъ, — усмхнулся Иванъ Григорьевичъ.
— Ну, тоже не радость, — возразилъ священникъ.
— Не радость-то, не радость, да вдь насильно не оттащишь, если она его любить.
— Охъ, грхи, грхи! — вздохнулъ отецъ, вставая съ мста, чтобы идти въ свой огородъ. — Любовь-то что? Такъ, мечтаніе одно. Скучно человку, дла у него нтъ, дома содомъ, молодъ онъ, кровь у горячая, подвернулось смазливое личико, вотъ онъ и говорятъ; я, молъ, люблю? Ну, а тамъ ребята, заботы, дрязги, мужъ въ одну сторону, жена въ другую, развратъ!
Иванъ Григорьевичъ молчаливо слушалъ, какъ философствовалъ его отецъ. Его умъ всецло поглотили мысли о Лизавет Николаевн. Онъ не удивлялся, что она могла увлечься отставнымъ петербургскимъ героемъ. Отвратительная обстановка въ семей, полное отсутствіе опредленной дятельности, грязь и недостатки, скука и рядомъ съ нею молодая кипучая кровь, простодушная бойкость неопытности, все это, дйствительно, могло толкнуть двушку къ первому попавшемуся навстрчу смазливому человку, съ вкрадчивыми рчами любви, съ блестящимъ образованіемъ, съ острымъ умомъ, съ хорошей обстановкой… Иванъ Григорьевичъ зналъ лучше, чмъ кто-нибудь, что Лизавета Николаевна была просто типомъ деревенской барышни и не могла сдлаться ничмъ инымъ подъ вліяніемъ окружающей ее среды и глупаго воспитанія. Но онъ зналъ, что эта барышня не глупа, настойчива и смла, и потому отчасти надялся на счастливый исходъ ея увлеченія, если оно и было въ дйствительности,
— Ну, да увидитъ, что это за гусь, и все пройдетъ, — замтилъ онъ, сходя съ крыльца вмст съ отцомъ. — Можетъ-быть, и этотъ опытъ пойдетъ въ пользу. Говорятъ же умные люди, что кто не отвдалъ горькаго, тотъ не узнаетъ и сладкаго. Вотъ, бдняковъ и кормятъ все горькимъ, вроятно, для того, чтобы посл имъ сладкое слаще было, — усмхнулся онъ своей добродушно-насмшливой улыбкой.
— Такъ-то такъ, только иногда столько горькаго наглотаешься, что потомъ и сладкаго не станешь стъ, — промолвилъ отецъ. — Далеко ли зашло, вотъ что надо спросить. Иногда и вернуться нельзя.