Под городскими вязами. Ивовый манекен. Аметистовый перстень. Господин Бержере в Париже
Шрифт:
Она ответила ласково и серьезно, надевая юбку:
— Не говори дурно о моем муже. Раз необходимо иметь мужа, то еще хорошо, что он у меня такой. Подумай, крошка, ведь могло быть и хуже.
Но Гюстав не унимался:
— И к тому же он любит тебя, скотина!
Она сделала гримаску и слегка пожала плечами, что означало: где ему!
Так по крайней мере ее понял Гюстав. И он подчеркнул смысл ее слов:
— По одной его физиономии видно, что он не из чемпионов в любовных делах. Но есть вещи, о которых даже думать противно.
Госпожа
— Осторожно — папироса! — сказал он.
Теперь, уже одевшись в скромное платье песочного цвета, она оправляла под шляпкой пушистые волосы. Вдруг она расхохоталась. Гюстав спросил, что ее рассмешило.
— Так, ничего…
Он все же захотел знать.
— Я думала о том, что твоей матери, когда она… в свое время… ходила на свидания… доставляли, должно быть, немало неудобств ее волосы, если она каждый раз сооружала такую сложную прическу, как на портрете в гостиной.
Шокированный этой шуткой и не зная, как к ней отнестись, он ничего не ответил. Она продолжала:
— Ты, надеюсь, не сердишься? Скажи, ты меня любишь?
Нет, он не сердился. Он любил ее. Тогда она вернулась к прежней мысли.
— Смешно. Сыновья верят в добродетель своих матерей. Дочки тоже, но меньше. А между тем, если у женщины есть дети, это вовсе не означает, что у нее не было любовников.
Она призадумалась и продолжала:
— Жизнь все-таки сложная штука, когда о ней подумаешь. Прощай, крошка. Я едва успею дойти до дому пешком.
— Почему пешком?
— Во-первых, это полезно для здоровья. А кроме того, объясняет, почему я обошлась без своей коляски. Да и не скучно.
Она осмотрела себя в зеркало сперва в три четверти, затем сбоку и, наконец, со спины.
— В этот час за мной, конечно, увяжется куча приставал.
— Почему?
— Потому что у меня неплохая фигура.
— Я хочу сказать: почему вы уверены, что именно в этот час?
— Потому что уже вечер. Вечером, перед обедом, большой наплыв публики.
— Но кто к вам пристает? Что за люди?
— Чиновники, светские люди, франты, мастеровые, священники. Вчера меня провожал негр. Цилиндр его блестел как зеркало. Он был очень мил.
— Он говорил с тобой?
— Да. Он сказал: «Сударыня, не угодно ли вам сесть со мной в экипаж? Или вы боитесь себя скомпрометировать?»
— Как глупо!
Она серьезно заметила:
— Есть такие, что говорят еще большие глупости. Прощай, крошка. Сегодня мы крепко любили друг друга.
Она уже взялась за дверной ключ, но он остановил ее:
— Клотильда, обещай мне, что ты пойдешь к министру Луайе и скажешь ему самым милым образом: «Господин Луайе, у вас есть вакантная епархия. Назначьте аббата Гитреля. Лучшего выбора вы сделать не можете. Это священник совсем в духе папы».
Она
— Пойти к Луайе на дом? Ну, нет! Я не полезу в клетку к горилле! Надо найти случай встретиться с ним у друзей.
— Но дело спешное, — возразил Гюстав. — Луайе может с минуты на минуту подписать назначение на свободные епархии. Их несколько.
Она подумала и после некоторых усилий мысли сказала:
— Ты, наверное, ошибаешься, крошка. Епископов назначает вовсе не Луайе, а папа, уверяю тебя, или же нунций. Да вот тебе доказательство — Эммануэль говорил на днях: «Нунцию следовало бы побороть скромность господина Гуле и предложить ему епископство».
Он попытался ее разубедить и пустился в объяснения:
— Слушай меня: министр выбирает епископов, а нунций утверждает выбор министра. Это называется конкордатом. Ты скажешь Луайе: «У меня есть на примете священник, умный, либеральный, сторонник конкордата, совсем в духе…»
— Знаю.
Она широко раскрыла глаза.
— А все-таки, крошка, ты просишь у меня о таких необычайных вещах…
Удивление ее происходило оттого, что она была набожна и уважала святыни. Гюстав, пожалуй, был не так набожен, как она, но зато, быть может, более щепетилен. В душе он признавал, что это действительно было довольно необычайно; тем не менее он был заинтересован в успехе дела, а потому постарался успокоить г-жу де Громанс:
— Я не прошу у тебя ничего такого, что было бы противно религии. Наоборот.
Но к ней вернулось ее первоначальное любопытство. Она спросила:
— Почему, крошка, тебе так хочется, чтобы господин Гитрель стал епископом?
Он смущенно заметил, что уже объяснил ей это.
— Мама этого хочет. И другие тоже.
— Кто?
— Многие… Бонмоны…
— Бонмоны? Да ведь они евреи!
— Ничего не значит. Есть евреи даже среди духовенства.
Узнав, что тут замешаны Бонмоны, она почуяла какую-то интригу. Но, обладая нежным сердцем и покладистой душой, она обещала переговорить с министром.
XVI
Аббата Гитреля, кандидата на епископскую кафедру, ввели в кабинет нунция. Монсеньер Чима поражал с первого взгляда крупными чертами бледного лица, которое годы изнурили, но не состарили. В сорок лет у него был вид больного юноши. А когда он опускал глаза, то становился похожим на мертвеца. Он жестом попросил посетителя сесть и, готовясь выслушать его, принял в кресле привычную позу. Поддерживая правый локоть левой рукой и подперев щеку, он был овеян какой-то кладбищенской грацией и напоминал знакомые фигуры античных барельефов. В минуты покоя черты его были подернуты меланхолией. Но стоило ему улыбнуться, и лицо его превращалось в комическую маску. Однако взгляд его прекрасных темных глаз производил тягостное впечатление, и в Неаполе говорили, что у него дурной глаз. Во Франции он слыл тонким политиком.