Под горой Гедимина
Шрифт:
Потом она села на поросший мхом камень и стала срисовывать полуразрушенную башню Гедимина. О многом могли бы рассказать эти древние толстые стены. Но стены молчали, и только слышно было, как над головой, над каменным зубцом башни похлопывал на ветру ярко-красный флаг, словно огненное крыло сказочной Жар-птицы, несущей людям чудесный, невиданный свет.
— Пойдём, Миша! — поднялась мама. — Завтра ехать. Надо уложиться.
— Погоди, мама! Зайдём ещё на минуточку вон в тот дом. Видишь?
Он сверху показал ей на новенькую железную крышу белого
Они спустились с горы и подошли к дому. Леса вокруг него были убраны. Весело блестели только что вставленные и чисто протёртые стёкла в высоких окнах. Над свежепокрашенной дубовой дверью сверкала разделённая на две части вывеска. Слева было написано по-русски:
ДВОРЕЦ ПИОНЕРОВ
А справа по-литовски:
ПИОНЕРЮ РУМАЙ
Миша толкнул тяжёлую дверь, и они с мамой вошли в большой, светлый вестибюль. Директор дворца товарищ Шимкус стоял у стены и следил за развеской картин. Миша подбежал к нему:
— Товарищ Шимкус, здравствуйте! Это я. Сын майора Денисьева. А это моя мама… Она художница. Познакомьтесь.
Директор приветливо поклонился:
— Очень, очень рад… Очень хорошо, что вы художница. Может, вы нам что-нибудь посоветуете.
Он повёл Мишу и Наталью Лаврентьевну по светлым, просторным комнатам:
— Вот здесь у нас будет театральный зал, здесь — спортивный, здесь — музыкальный… Здесь…
Он открыл украшенную резьбой белую дверь. В комнате было полно ребят. Они что-то рисовали. Миша закричал:
— Юргис, Бронек, Антанас! Вот вы где! А я вас ищу, ищу…
Ребята гурьбой окружили Мишу и Наталью Лаврентьевну.
Директор поднял единственную руку над русыми и тёмными головами ребят;
— Это всё мои помощники. Пришли помочь. — Он показал на высокие побелённые стены: — Вот здесь у нас будет «комната сказок».
И все стали советоваться, как лучше сделать «комнату сказок».
Глава одиннадцатая
РУТА
Странная процессия двигалась однажды вечером по узким, изогнутым улицам Вильнюса.
Впереди шли мальчик с фонариком и девочка в коротком белом платье с вышивкой, чуть позади — высокий бородатый майор, женщина в тёмно-зелёном платье, с огромной папкой под мышкой и пожилой красноармеец с медалями на груди. За ними гурьбой шли ребята. А сзади всех с трудом поспешал маленький черноглазый мальчик.
Это начальник госпиталя, и дядя Корней, и Онуте, и Зеличок, и вся ватага ребят провожали Мишу с мамой на вокзал.
Пётр Никитич думал отвезти жену и сына на «виллисе». За полчаса до поезда они вышли из флигелька и вдруг увидели за воротами целую «провожальную команду». Пришлось на «виллис» положить вещи, а самим идти пешком.
Когда уезжаешь откуда-нибудь, всегда становится немножко грустно. Миша привык уже к здешним, крытым черепицей домам, к узким улицам, к горе Гедимина… Кто знает, когда он опять увидится с тихой, застенчивой Онуте,
На улице темно. Дрожащий луч фонарика скользит по гранитным плитам, по траве, растущей в щелях между плитами.
— Миколас, — говорит Онуте, — я про тебя всегда, всегда буду думать!..
— И я про тебя тоже, — отозвался Миша. — А ты скажи ленинское слово.
— Честное ленинское!
В окнах кое-где замелькали полоски света. Люди приподнимали шторы и смотрели в щёлочку: что это за дружный народ шагает по мостовой.
Прошли мимо монастырской стены, где Миша объяснял когда-то про тимуровцев; мимо горы Гедимина, на верхушке которой неясно различалась древняя башня с красным флагом; мимо смутно белевших в темноте высоких колонн Дворца пионеров; мимо Страшун-улицы, где Миша заблудился.
Пётр Никитич поглядывал на ручные светящиеся часы и всё поторапливал:
— Нажмём, ребята! Поезд ждать не будет. И верно: когда пришли на вокзал, оказалось, что посадка уже давно началась. Прощаться долго не пришлось. Все столпились у переполненного вагона. Миша протянул Онуте фонарик:
— Онутечка, на, возьми на память. Он хорошо светит, только надо покрепче нажимать.
Онуте взяла фонарик и направила его на Мишу:
— Спасибо, Миколас! Я буду крепко нажимать.
А Миша стал прощаться с остальными ребятами. Ему пришлось пожать примерно рук тридцать.
— До видзеня, Бронек! Висо гяро, Юргис! Висо гяро, Антанас! До свиданья, Зелёненький! Будь здоров, дядя Корней! До свиданья, папа!
— До скорого, Мишустик!
Они крепко поцеловались. Загудел паровоз. Миша вскочил на подножку. Все замахали руками, а Онуте, шагая за вагоном, махала фонариком:
— Миколас!.. Приезжай!..
Поезд прибавил ходу, и тёмный вокзал остался позади. Но Миша долго ещё видел слабый, качающийся луч карманного фонарика.
Ночью Миша спал. Утром он проснулся и стал смотреть в окно. Весь день он видел одно и то же — разбитые вокзалы, разрушенные города, спалённые леса, исковерканные мосты, воронки от бомб… Ехали по Литве — развалины; ехали по Белоруссии — развалины; ехали по Смоленщине — развалины… Сколько городов разрушила злая сила! Сколько деревень сожгла! Сколько человек убила, искалечила, обездолила!
— Мама, — спросил Миша, — а разве можно сделать, чтобы опять всё было, как раньше? Чтобы опять всё целое было?
Лежавший на соседней полке пожилой красноармеец с перевязанной головой посмотрел на Мишу и уверенно сказал:
— Сделаем, сынок! Всем миром как возьмёмся, лучше прежнего сделаем.
…Через сутки с небольшим поезд подошёл к Москве. Как приятно было очутиться в своём просторном городе, спуститься в светлые залы метро, пройтись по родному Никитскому бульварчику!
Мише казалось, будто сто лет он не был в Москве. В тот же вечер он побежал в школу. Здесь пахло масляной краской, лаком. Кругом всё было побелено и покрашено.