Под горой Метелихой(Роман)
Шрифт:
Враги народа… И Жудра — враг, и Прохоров, и Аким… «Разве это враги?» — спрашивал себя каменнобродский учитель и не находил ответа. И не раз скудный февральский рассвет заставал Николая Ивановича сидящим над стопкой непроверенных, приготовленных еще с вечера тетрадей, не раз среди ночи, лежа с открытыми глазами, спрашивал он вязкую темноту: «Неужели Жудра и ты, Аким, с ними?» — «Надо думать, увидимся», — отвечала ночь словами командира буденовской сотни. Неуютной, жесткой казалась постель, в головах — кирпич, не подушка. Николай Иванович поднимался, шел к своему столу, механически перелистывал тетради и не видел
Просыпалась и Маргарита Васильевна. Зябко пожимая плечами, куталась она в одеяло, смотрела на мужа с затаенным испугом.
Так миновала зима, летом меньше стало в газетах тревожных сообщений. Вот и рожь налилась, созрела. Парадной колонной отправились комсомольцы на Длинный пай, первый сноп перевили кумачовой лентой, а к вечеру прискакал верховой на взмыленной лошади:
— На Дальнем Востоке не ладно! Самураи перешли границу!
Всем селом ждали последних известий по радио. Как и в дни работы съезда колхозников-ударников, когда Андрон уезжал в столицу, клубный громкоговоритель сняли со стенки и перенесли на стол посредине сцены. Но клуб не мог вместить всех желающих, и радист установил трубу на подоконнике.
Разноликая толпа запрудила площадь. Нестройно и глухо гудела она до первых сигналов Москвы. У самого подоконника, притиснутая со всех сторон разгоряченными, потными телами, стояла Нюшка без кровинки в лице. Она никого не видела и не замечала того, что ее толкают; широко раскрытыми, испуганными глазами не отрываясь смотрела в черную горловину трубы, и только с полуоткрытых пересохших губ ее срывались короткие жаркие выдохи.
Народ всё прибывал и прибывал, мужские и женские головы теснились до самого переулка. Ребятишки гроздьями унизали соседние деревья и сидели там молча.
Если долго и мучительно ждешь первого слова, часто бывает и так, что, когда оно уже сказано, хватаешь только его окончание и потом уже мысленно приставляешь к нему недостающие части. Так было и с Нюшкой: она не успела расслышать не только первого слова диктора, но пропустила целую фразу.
Без торопливости, четко, как размеренные удары молота, падали сверху суровые, гневные и, кажется, где-то уже не раз слышанные или прочитанные слова; ложились, как кирпичи в стенку: прочно, впритык один к другому, на вечные годы, и Нюшке почудилось, что она потерялась от всех, что перед ней всё выше и выше подымается эта глухая стена, а где-то там, за высокой кладкой, остался Владимир, и она никогда его не увидит. Никогда.
«…На удар поджигателей ответим тройным, сокрушительным ударом, — гулко, раскатами внезапно пробудившегося грома, рокотала труба. — Священная наша земля не потерпит ноги агрессора!»
Опомнилась Нюшка от мелодичного перезвона Кремлевских курантов, они отбивали полночь.
— Неужели это по-настоящему, Николай Иванович? — послышался чей-то вопрос.
— К тому, что сказала Москва, ничего не могу добавить, — ответил учитель. — С провокаторами у нас не принято церемониться.
— Стало быть, всё же война?
— А далеко он — Хасан?
— До моря рукой подать, вот туда и швырнут, — пояснял Николай Иванович. — Слабое место ищут.
«Мой всё больше про горы пишет, а про море ни разу не было», — светлячком придорожным промелькнула коротенькая обнадеживающая мысль в голове
Вскрикнула Нюшка, не выдержала. Николай Иванович обернулся на сдавленный крик, подошел вплотную:
— Это еще что, Анна Екимовна? — и положил теплую руку на узкое, конвульсивно вздрагивающее плечо бывшей своей ученицы. — Постыдилась бы! А ну как мы все заревем? Перестань сейчас же, слышишь?!
Как в классе когда-то, подняла Нюшка глаза на учителя, а лицо у него совсем не сердитое. Отцовское что-то, родное и в морщинах под стеклышками дешевых очков, и в том, как поджаты губы. Молча покусывал их Николай Иванович, — видно, что-то еще сказать собирался, а слова-то нужного нет. Не сразу его найдешь — это уж знала Нюшка; и то, что учитель ищет это слово, хочет подбодрить, успокоить, что назвал по отчеству и руку не убирает с плеча, — без слов говорило о мыслях самого Николая Ивановича. Не мог не думать старый учитель в этот момент о первом своем ученике, о комсомольце, который не откинулся за простенок, когда увидел в окне темный зрачок винтовочного обреза. Верочку вспомнила, — и тогда, на Метелихе, у Николая Ивановича так же еле заметно вздрагивали кончики прокуренных, пепельно-серых усов. Отец, — каково ему было? Крепился он, надо и ей зубами зажать свою боль.
Вытерла Нюшка глаза, попросила вполголоса:
— Можно мне, Николай Иванович, последние известия слушать у вас на квартире? Там не так глушит и слова все понятнее, я ведь до сих пор первую передачу помню.
— Приходи, обязательно приходи. По утрам я буду записывать на листок, а вечером будем вместе слушать. Вот увидишь, кончится там вся эта перепалка, о нашем герое по радио говорить будут. Приходи.
Одиннадцать дней шли бои у Хасана, и все эти дни в половине двенадцатого ночи собирались у клуба каменнобродцы, а Нюшка прямо с работы спешила в открытую дверь квартиры учителя.
Хорошо понимала ее и Маргарита Васильевна. В эти тревожные дни завязалась между ними большая, хорошая дружба.
Военный конфликт на Хасане всколыхнул доселе непроявленные силы коллектива: работа кипела в руках колхозников. Не дожидаясь наряда бригадиров, на жатву и обмолот выходили семьями. Первыми из района каменнобродцы отправили на станцию красный обоз с хлебом нового урожая. «Наш ответ самураям!» — написано было на кузове головной машины. Военные сводки передавались из уст в уста, и как там — на далекой границе — каждый день рождались герои, так и здесь — на полях колхоза — множились трудовые успехи.
Усталые, запыленные возвращались колхозники к позднему ужину, чтобы до света снова быть на токах, снова налечь на поручни плуга. Работали каждый на своем участке, за три-четыре версты друг от друга, но в половине двенадцатого ночи неизменно встречались под окнами клуба.
Ни одной передачи не пропустила Нюшка, и всё же раз опоздала. Сидела возле приемника и почему-то старалась не показывать Николаю Ивановичу рук, перепачканных липким сырым черноземом. А в деревне так никто и не догадался потом, кому это надоумилось перенести из своего палисадника на вершину Метелихи вместе с корнями охапку распустившихся георгинов.