Под горой Метелихой(Роман)
Шрифт:
— На вашем месте, товарищ Крутиков, я бы не позволил себе задавать столь оскорбительного вопроса, — начал он и снова полез в портфель. — Могу повторить, почему и как оказался я в застенке у колчаковцев вместе со многими товарищами, схваченными контрразведкой. У меня документы. Ведь не моя, а ваша жена арестована. У вас должна земля гореть под ногами…
В затылок Верочке кто-то жарко дышал густым перегаром махорки. Люди вокруг притихли было, но сразу заволновались глухо и разноголосо. Недовольный гул нарастал волной, перекатывался по переполненной, забитой до отказа площадке.
Иващенко что-то доказывал
— Вопрос «с кем и против кого?» — не случайный вопрос, — начал он спокойно. — И я совершенно не понимаю, что в нем оскорбительного. Другой разговор, что на него не так-то просто ответить. Не думаю, однако, что товарищ Иващенко не готовился к нему загодя: у него охапка бумаг. Некоторые из них датированы семнадцатым и девятнадцатым годами, а нынче у нас, кажется, двадцать шестой? Видите, когда еще он начал беспокоиться, что его со временем спросят! Ждал этого, а теперь закатывает истерику, как нервная дамочка с подмоченной репутацией.
— Правильно, Николай Иваныч! Верно! — неслось по рядам…
И всё-таки Иващенко не исключили из партии, — за него заступился директор лесопильного завода Скуратов, а против фамилии «Крутиков» записали: «Отложить окончательное решение до полного выяснения следствием дела гражданки Крутиковой Юлии Михайловны…» И Антон Скуратов кричал на весь сад, что это несправедливо, что Крутикову нет места в партии.
Как смогла, всё записала Верочка в свой дневник. Больше всего старалась из слова в слово записать короткую речь однорукого орденоносца. Выступая в защиту отца, он сказал, поднимая правую руку:
— Знаю Крутикова по трем фронтам; наш человек! Голосую партийным билетом. Если я говорю неправду, пусть не будет у меня и этой руки.
На рассвете Верочка прочитала написанное, подчеркнула последние строчки и не заметила, как вошел отец: он всегда вставал рано. Стоял в проеме открытой двери, растирался мохнатым полотенцем. Без очков лицо его казалось каким-то обиженным, немного растерянным.
— Доброе утро, папа!
— Покойной ночи.
— Это почему?!
— Потому что все добрые люди знают: ночью полагается спать, а такие вот упрямые девчонки, которых нужно за уши драть, сидят над своими дневниками. Пишут всякую чепуху и воображают, что великие мысли на бумагу откладывают.
— А если я писала про своего отца?
— Всё равно.
— Посмотри. Про тебя и про маму.
— И смотреть нечего: знаю.
Прогремел отец чайником на кухне, осторожно прикрыл за собой дверь, тяжелыми шагами сошел вниз по лестнице.
Сунула Верочка дневник под подушку, а на глазах слезы: задела она отцовскую рану. Свернулась калачиком под одеялом. Полежала так некоторое время, повернулась на спину, забросила руки под голову, темными влажными глазами смотрела прямо перед собой, улыбалась чему-то призрачному и неясному, близкому и далекому одновременно. Вытянула из-под подушки дневник, перечитала заветную страничку, свернула тетрадь в трубочку, крепко прижала к груди, к самому сердцу, да так и заснула.
Нет
Началось это еще в седьмом классе, в Бельске. Игорь сидел на соседней парте. Вместе на лыжах бегали, помогали друг другу решать задачи.
Дружба с Игорем была хорошая, настоящая. Но потом перевели Игоря в другую школу. Вот тут-то и почувствовала Верочка, что кроме простого товарищеского отношения к Игорю появилось у нее что-то другое, более сильное, и появилось оно не вдруг, а жило в ней самой, где-то очень глубоко запрятанное, куда даже сама Верочка заглянуть не решалась.
Игорь иногда забегал к ним на Коннобазарную, но и у него кроме «здравствуйте» слов не было. Так и читали друг у друга в глазах то, о чем сказать не смели. Вечерами бродили по обрывистому берегу Белой, забирались на каменистые кручи, часами сидели молча, взявшись за руки, а луна плела вокруг хитрый узор из голубых теней, серебро на тропе рассыпала. Мечтали вслух. Верочка говорила, что будет учительницей. А Игорь хотел стать путешественником, объездить все страны и написать потом книгу.
В августе снова вызвали папу в Уфу (мать была уже осуждена: ее выслали на пять лет). Вернулся задумчивый, молча ходил по комнате, заложив руки за спину. Потом сел к столу, положил перед собою сжатые кулаки и долго сидел так, приподняв одну бровь и временами посматривая поверх очков на дочь.
— Ты, кажется, что-то хочешь сказать, папа? — спросила Верочка.
— Не просто сказать, а посоветоваться. Видишь ли, доченька, тебе уже восемнадцатый год, — издалека начал отец. — Мне думается, что ты и раньше что-то такое знала про нашу… Ты молодец, однако. Спасибо. Быть может, я и сам виноват перед ней в какой-то степени, может быть, повторяю… Не проявлял должного внимания, ну, ты должна уже понимать. Но я любил ее, любил по-настоящему. Люблю и сейчас. И не верю…
Николай Иванович замолчал. Молчала и Верочка.
— Вот я и хочу с тобой посоветоваться, — после длительной паузы проговорил Николай Иванович. — В городе нам оставаться нельзя, ты понимаешь, конечно. Надо где-то на новом месте восстанавливать доброе имя.
— Делай как знаешь, папа.
— А ты?
— И я поеду с тобой, — вполголоса, но очень отчетливо ответила дочь.
Николай Иванович пристально посмотрел на Верочку и снова принялся ходить по комнате.
— Знаешь, что предложили мне? — круто повернувшись к дочери, сказал Николай Иванович. — Поехать учительствовать в деревню.
— Ну, и поедем!
— Тебе, Верочка, особенно трудно будет. Ты ведь совершенно не представляешь себе, что такое деревня. А институт?.. А Игорь?
— Скажи, папа, там будет семилетка?
— А почему это тебя интересует?
— Пусть Валерка окончит там семилетку, а потом уже вместе с ним и я в город уеду. Помнишь, ты сам говорил когда-то: «Наше от нас не уйдет».
Вместо ответа Николай Иванович привлек к себе Верочку, обнял ее за плечи и поцеловал в лоб.