Под кожей
Шрифт:
Чаще всего по вечерам после ужина я достаю свой блокнот для рисования. Я пользуюсь карандашами «Призмаколор» и плотным листом бумаги для акварели. Я выбираю зеленую, желтую и белую краски, чтобы передать насыщенные оттенки лунного мотылька. Я не тороплюсь, нанося слои воскового пигмента на плотную, текстурированную бумагу. Тщательно растушевываю все, чтобы смешать и сгладить цвета, регулярно вытирая руки, чтобы не испачкать бумагу. Полностью сосредоточившись на своей работе, я штрихую и перекрещиваю каждый слой цвета, чтобы получить блестящие бледно-зеленые крылья.
Концентрация помогает мне собраться
Иногда Аарон сидит рядом со мной со своей писчей бумагой и блестящими неоновыми мелками. Когда я заканчиваю свою работу, то рисую ему Кролика Рэтти, который спит на своей собственной кровати в своей собственной комнате, прыгает на батуте, наслаждается джакузи огромного размера. Аарон начинает хихикать.
— Что? — спрашиваю я его, набрасывая висячее ухо.
— Рэтти пукает все эти пузырьки.
— Правда? — Я рисую карандашом большие пузыри, всплывающие вокруг погруженного в воду хвоста Рэтти. Я изображаю ему самодовольную, довольную ухмылку под усами.
Аарон прислоняется ко мне, его теплое тело дрожит, когда он смеется сильнее.
— Больше пуков!
Так я и делаю. Позже, после того как свернула его рисунки в треугольники, и он спрятал их в карман своей толстовки, я достаю пастель и показываю ему части бабочки. Как она использует свой хоботок как соломинку, чтобы всасывать цветочный нектар. Как ее лапка состоит из пяти суставов, и как ее ступня, тарсус, может попробовать на вкус каждый лепесток цветка, на который бабочка садится. Ее яркие цвета обусловлены как пигментом, так и структурой, крошечные чешуйки покрывают ее крылья, как крышу дома. Переливчатые вспышки ее крыльев подобны оттенкам, отраженным в стеклянной призме, спектру радуги, преломляющейся синеве неба, перламутровому блеску масла на воде. Как она изысканна, и даже не подозревает об этом.
Аарон с восторгом слушает. От него пахнет чипсами и воском для мелков, шампунем Suave Ocean Spray, который он так и не смог до конца вымыть из волос. Мы даже уговорили Фрэнки прийти и нарисовать свою собственную версию Кролика Рэтти. Я шучу, а он смеется. Мое сердце сжимается в груди. То, что я чувствую к ним, раздувается внутри меня, пузырьки эмоций, которым трудно подобрать название.
Худое, жилистое тело Фрэнки прижимается к моему. Я думаю о тьме внутри нас обоих. О монстре с острыми зубами, разрывающем и раздирающем наши внутренности. О монстре, который заставляет нас набрасываться на всех, кто мог бы помочь.
Никто, кроме меня, не может бороться с моим монстром. Никто, кроме Фрэнки, не сможет справиться с его. Но я все еще могу быть рядом с ним. Я могу дать ему понять, что он не одинок. Я могу сказать ему, что стоит бороться со зверем, свернувшимся внутри него. Что он должен это сделать, иначе чудовище сожрет его заживо. Я буду говорить ему. Снова и снова. Пока он, наконец, не поверит в это. Пока мы оба не поверим.
Глава 52
Я провожу столько времени с Арианной и Лукасом, сколько могу. Лукас приезжает и знакомится с тетей Элли
Однажды после школы Лукас везет меня в кафе-мороженое «У Делии». На улице еще холодно, но в «Делии» есть изысканный кофе, капучино, эспрессо и так далее, и тому подобное. Кабинки лаймово-зеленого цвета с розовыми столешницами. Игрушечный электропоезд непрерывно бегает по рельсам, подвешенным к потолку.
Мы делим кабинку в задней части, за углом от шумных детей. Я пью коктейль с арахисовым маслом и шоколадной глазурью, а Лукас потягивает мокко латте. Наши ноги прижимаются друг к другу.
Лукас достает мамину розовую зажигалку и стучит ею по столешнице из керамики. Его рот напряжен.
Я прижимаюсь плечом к его плечу.
— Что случилось?
— Я солгал, раньше.
Я напрягаюсь.
— В каком смысле?
— Я сказал тогда, что смирился со смертью мамы. Я вел себя так, будто это меня не беспокоит, но это не правда. Иногда я чувствую себя ужасным человеком. Я здесь, живу своей жизнью, влюбляюсь, даже… — Мое сердце дергается от его слов, но он продолжает. — Я столько времени потратил в детстве, пытаясь сделать ее счастливой, пытаясь быть смешным и глупым и никогда не добавлять ей грусти. Какое-то время это получалось. Потом она заболела. И я обижаюсь на нее. Разве это не ужасно? — Он щелкает зажигалкой, то зажигая, то гася ее. — Это жестоко, да? Обижаться на кого-то, кто умирает, кто покидает меня навсегда.
Я сильнее прижимаю свою ногу к его ноге, пытаясь направить все тепло и утешение, на которое способна, прямо в его пропитанное печалью тело.
— Это хреново.
— Я бегаю не для развлечения. Я бегу, чтобы убежать от плохих чувств, которые мне не нравятся внутри себя.
— Я думаю, вполне нормально чувствовать себя так.
— Правда? — Его взгляд скользит по моему лицу, ища что-то.
— Да. — Наконец-то я ощущаю, что могу разглядеть его. И я хочу знать больше. Я хочу видеть все. Потому что знаю, Лукас понимает, хотя бы немного, тот зыбучий песок стыда — как быстро он уносит тебя вниз, как глубоко затягивает.
— Половину времени я отчаянно скучаю по ней, половину времени уже скорблю о ее смерти, а еще одну половину злюсь на нее. Это, наверное, вообще не имеет смысла.
— Только в той части, где я задаюсь вопросом, какой математике вас учат во Флориде. Три половинки?
Он фыркает, потом смеется, потом издает что-то вроде задыхающегося всхлипа.
Я переплетаю свои пальцы с его.
— Помнишь, что ты мне сказал? Ты нащупываешь свой путь пройти через это.
Он проводит рукой по глазам.
— Ты не один. Я рядом.
Лукас сжимает мою руку. Мы сидим так долгое время, наши напитки тают, забытые.
Думаю, это так обыденно — ломаться и быть сломленным. Гораздо более необычно — это тяжелая, мучительная работа по восстановлению себя, кусочек за кусочком, осколок за осколком.
Мое сердце сжимается. Мне нужно показать ему часть себя, которую он, возможно, не захочет видеть. Я мало что смыслю в отношениях, но это знаю. Мне нужно поделиться с ним, как он делится со мной. Я хочу, чтобы он увидел во мне то, что вижу в нем сама.