Под крылом - океан
Шрифт:
Они сидели в кабине терпящего бедствие сверхзвукового истребителя не бесстрастными аналитиками. Не до холодных размышлений, когда не знаешь точно, что же случилось.
Десятки глаз следили за тем, как истребитель заходит на полосу. Все как обычно. Никаких кренов, скольжений, изломов. Все та же строгость полета, будто по струне, над осевой линией, все тот же содрогающий по-над сопками грохот — сама мощь боевого оружия. Ярко сверкнул блик на стальном кольце воздухозаборника, и самолет уже вон где — росчерком над горизонтом. Кто бы знал, чего это только
Неполадки шасси налицо.
— Ноль тридцать пять, правое колесо развернуто поперек!
И сразу все стало ясно. Значит, при взлете при ударе нарушилась кинематика уборки шасси, колесо развернуло лопатой и заклинило против полета. Ни вперед, ни назад никакой силой его не свернешь. Отсюда и дополнительное сопротивление, которое разворачивает и кренит самолет.
Что дальше? Устранить неисправность в воздухе невозможно. Остается…
Неслышно, как из-под земли, появился в экранном вале подполковник Кузьмин, заместитель командира по инженерно-авиационной службе, — среднего роста, худой, сутуловатый, седой как лунь. Поднялся и молча встал рядом с Глебовым.
— Что будем делать, Анатолий Иванович?
И в хорошее время Кузьмин не разговорится, а тут, когда за каждое слово надо ответ держать, трудно было ждать от него быстрых решений. Был бы типовой, описанный в инструкции случай, а то ведь нештатная ситуация. Черт его знает, как оно будет, как поведет себя самолет дальше.
— Колесо встало заслонкой… — начал было объяснять Глебов, но Кузьмин его остановил.
— Да я видел, — сказал устало. И дальше вопреки ожиданию твердо, без тени сомнений: — Катапультироваться!
Решение старшего инженера не произвело, казалось, впечатления только на электронные часы под потолком — как мигал зеленоватый проблеск секунд, так и продолжал мигать.
Да, такая возможность предполагалась, витала в воздухе, но неужели это действительно случится? Неужели ничего больше нельзя предпринять? Неужели нет иного выхода?
Планшетистка, сняв наушники, так и не донесла их до стола, во все глаза смотрела на руководителя полетов: что скажет он? неужели согласится?
Скрипнуло под Глебовым кресло на винтовой опоре. Не сразу, но Глебов сказал:
— Не будем спешить, Анатолий Иванович. Запас топлива на самолете позволяет подумать.
— Думай не думай… Представьте себе трехколесный велосипед, у которого выкручено боковое колесо. — Не настаивал, не убеждал, а вроде как сам с собой рассуждал Анатолий Иванович.
— Они сразу после касания выпустят тормозной парашют! — Не мог Глебов смириться с мыслью взять и так просто потерять машину.
— Вы думаете, парашют спасет? А если самолет волчком закрутится на ВПП? А если кувыркнется через нос вверх колесами? Чем его тогда удержать? А вдруг парашют не выпустится или оборвется? Нет, только катапультироваться! Потеряем машину, но люди спасутся. — С инженерной точки зрения благополучный исход посадки не гарантировался.
Глебов запросил у Миловидова остаток топлива. Тот успокоил:
— Расход в норме!
Значит,
Зазвонил телефон, дежурный штурман снял трубку, представился и тут же передал ее Глебову, шепнув на ходу: «Командующий!» Быстро же проходит оперативная информация.
— Здравствуй, Глебов! — Командующий почти всех вертикальщиков знал в лицо, и не секрет, что относился к ним с симпатией. — Что с Вязничевым?
Глебов коротко доложил.
— Вы полностью оценили обстановку?
— Пока нет, товарищ командующий.
— Не тороплю. Я тоже консультируюсь с главным инженером. Дал запуск спасательному вертолету?
— Пока нет.
— Давай! Второе: пусть Вязничев займет высоту, безопасную для катапультирования.
— Понял.
— Окончательное решение доложить мне лично!
— Есть!
И там, наверху, судя по всему, закрутилась машина.
Косвенным образом напряжение доходило и до летчиков в воздухе. Они понимали, конечно, из каких соображений дали готовность спасателю, предупредила выдерживать заданную высоту. На земле сейчас запарка: считают, прикидывают, уточняют. Но к какому придут выводу?
И в самолете у них состоялось нечто вроде совета.
— Что будем делать, Миловидов? Какие у тебя соображения?
Как бы ни было, а последнее слово за летчиками. В их руках самолет. Вязничев спрашивал не потому, что не знал, как поступить. Информации с земли о причине кренения было достаточно, чтобы полностью определиться. Но он в самолете не один. И, спрашивая, думал о том, чтобы вопросом не повлиять на выбор летчика. Как он считает правильным, так и должен говорить. Вязничев ждал, что ответит Миловидов. Это было важно.
— У меня, товарищ командир, не соображения, а решение: я буду сажать самолет!
То есть ты, командир, поступай как хочешь, а я как знаю.
Вязничев не оскорбился:
— Мое решение — тоже садиться! Но зачем нам рисковать обоим?
— Командир, решение на катапультирование каждый летчик принимает самостоятельно.
То есть он предлагал Вязничеву воспользоваться парашютом.
— Тогда окончательно: будем садиться!
Вязничеву ничего не оставалось теперь, как надеяться на мастерство Миловидова. Он в передней кабине, ему и выполнять посадку. Много ли инструктору видно из задней.
И с ними повторилось то, что повторяется всякий раз, когда возникает в небе так называемый особый случай: на земле думают, рассчитывают, а потом запрашивают, что скажут сами летчики.
— Ноль тридцать пять, ваше решение?
Миловидов ответил сразу, однозначно, как давно решенное:
— Садиться!
Итак, что хочешь, то и выбирай: летчики — за посадку, инженер — за катапультирование. Как ни особый случай в авиации, так прямо или косвенно, но ни один не обходится без руководителя полетов, ему и отвечать по всей строгости закона; посадил летчик самолет — честь ему и хвала, случилось несчастье — виновником остается руководитель полетов: не сумел грамотно оценить обстановку.