Под крылом - океан
Шрифт:
Она повернулась, открыто посмотрела в его лицо. Медленно приблизилась к нему и, привстав на цыпочки, осторожно прикоснулась сухими губами к его лбу. Потом пошла к двери.
— Куда же ты сейчас? — пытался было остановить ее Андрей.
— Я зайду к Воробьевым. Мы с ними давно дружим. — И уже с порога сказала последнее: — А в волейбол мы так больше и не играли. Правда, жаль?..
Дня через два состоялся у него разговор с полковником Воробьевым — командиром части. Соглашался с ним Хрусталев, что Лена прекрасная девушка — да, возможно, счастье шло прямо в руки, — но что
Он все ждал радужного конверта из своего родного города. Но письма Тамары больше не приходили…
А потом, приехав домой в очередной отпуск, так и не смог пройти мимо телефонной будки.
— Это ты, Андрейка? — Помнила Галина Васильевна его голос. — Ой-ей-ей, что же ты наделал?.. Сколько тут всего было… Где Тамара? Уехала она, Андрейка. Вышла замуж и уехала. Он у нее тоже летчик.
У него чуть телефонная трубка из рук не выскользнула. Писала же ему Нина, что якобы Тамара собирается замуж — она точно не знает, раздружились из-за него, — но он ей не поверил. Так трудно поверить в то, во что не хочешь верить…
— Куда уехала? — механически спросил он, понимая, что вот именно теперь случилось страшное, непоправимое.
— В ваши края куда-то. Холмогорье какое-то.
— Да, есть такое, есть, — повторял он, медленно приходя в себя. — Простите, Галина Васильевна, не знал я этого…
Он вышел из телефонной будки и какое-то время топтался на месте, не зная, куда же теперь идти. Но ноги сами собой привели его к Помяловскому спуску, к широкому гранитному парапету над крутизной.
Только теперь все внизу было завалено глубоким снегом…
9
Считай, весь отпуск тогда провалялся Андрей на диване, подложив руки под голову. А через месяц после возвращения в часть уже отбывал в гарнизон Холмогорье.
С полковником Воробьевым, бывшим командиром части, он в друзьях не ходил, и слетали вместе они всего-то раза два — нужен был Хрусталеву плановый контроль техники пилотирования, — а вот как было между ними добро, так и осталось.
Деликатный был человек Иван Прокопьевич! Выведет, бывало, перед строем нерадивого подчиненного, поставит рядом с собой и, не повышая голоса, скажет:
— Ну что вы опустили голову? Посмотрите людям в глаза. Посмотрите, ведь это ваши сослуживцы! Ваша жизнь среди них проходит. А какая цена вашей жизни? Они день и ночь трудятся, а чем вы занимаетесь?
Стоишь в строю, а за спиной кто-нибудь бросит в сердцах:
— Что там много с этим разгильдяем разговаривать? За шкирку его — и в «одиночку» суток на десять!
Большое дело — толковый командир части. Незадачливый берет в основном властью, неутомимо утверждает свое командирское начало, «размахивает шашкой» направо и налево. Сам по себе он большого зла не принесет — остановят сверху. Плохо только, что все достойные люди у него не в почете. Лучше их подальше держать, чем обнаруживать свою заурядность. А честному человеку незачем шапку ломать, однако это воспринимается как вызов. Но зато процветают ловкачи. Такие узлы иной раз накручивают! Беда еще, что переходит эта язва и в следующее поколение — проходимцы сразу все не вырождаются,
А Иван Прокопьевич вроде и грубое слово стеснялся перед строем сказать. Но порядок в части был. И повышения приходили людям заслуженно, и звания не задерживались, и дышалось свободно.
Такая хорошая часть, что уходить оттуда Хрусталеву не хотелось.
Последний разговор с полковником Воробьевым произошел у него после ночных полетов.
Возвращался Андрей с аэродрома пешком, шел не торопясь, забросив за плечо планшет. Любил он такой поздний час, когда все отгрохотало, успокоилось и только из распадка тянется низовой дальний ропот тайги. Отодвинули тайгу от асфальтовой ленты дороги, но пилили не под корень, а чтобы не наклоняться, на уровне груди. И остались по обеим сторонам черные выветрившиеся пни. Стояли как две армии, застрявшие в снегах вдоль нейтральной полосы.
Млечный. Путь высвечивался на черном небе до звездной пыли, походил на размытый след инверсии.
Хрусталева обогнал газик, притормозил.
— Кому это с медведем захотелось побороться? — приоткрыл дверцу Воробьев. — Садитесь!
— Пройтись здоровее!
— Садись, Хрусталев, садись! — узнал его командир полка. — А то до утра будешь идти.
В свете фар вырастали длинные тени, смещались назад, исчезали в летевшей за ними темени.
— Рапорт твой о переводе я пока положил под стекло, — полуобернулся Воробьев с переднего сиденья. — Хотел поговорить с тобой.
От падавшего спереди света его лицо было освещено только наполовину и казалось выполненным лишь прямыми линиями: прямой нос, острый угол губ, высокий лоб. И лишь на щеке, нарушая строгость черт, остался шрам после рваной раны — давняя метка, еще лейтенантом делал вынужденную посадку на лес.
— Я что хотел тебе сказать, — говорил он, глядя перед собой. — Придешь ты в другую часть, кто тебя там знает? Пока разберутся, а время идет. Жизнь не бесконечна. Некогда в ней делать несколько ошибок. Не успеешь исправить. Вчера — молодой, сегодня — перспективный, а завтра — уже в возрасте.
— Товарищ командир, дело-то не в перспективе. Дело в людях. Не могу я с ними чувствовать себя так, как раньше. Все кажется: смешки за спиной, какие-то непонятные взгляды. Лучше я на другом месте начну новую службу.
— Все это уляжется, Хрусталев, пройдет! В другой раз, может, умнее будешь.
Не хотел Воробьев отпускать из части хорошего летчика.
— Нет, товарищ полковник, надо мне перевестись! — сказал, как будто отмел свои прежние доводы, а оставил невысказанным главный.
И Воробьев заметил это. Словно прицелился глазом, посмотрел внимательно:
— Очень надо?
— Очень.
— Именно в Холмогорье?
— Да.
— Хорошо…
Так и оказался Андрей в одном гарнизоне с Тамарой. Предложили ему перейти на более сложный самолет, где должность правого летчика соответствовала его категории. Формально, ни в звании, ни в окладе, он как будто ничего не терял. Но только формально. Однако Хрусталев согласился. Истинную же причину перевода Андрей не решился бы назвать даже другу — Коле Трегубову.