Под крылом - океан
Шрифт:
Оля во время ужина, казалось, забыла про все недомолвки, но, как только выпроводили детей из кухни, она вся внимание:
— Ну, что ты заварил?
Юра при таких вот прямых вопросах, кажется, испытывал перед Олей робость.
— Пора нам, жена, заканчивать службу!
Оля отстранилась от него, упрекнула с болью в голосе:
— Ну ты же неделю назад мне говорил, что еще на год останешься!
— А сегодня говорю другое: поеду в госпиталь! — побледнел Юра.
У них было так: Оля вела наступление, склоняла мужа к своему решению, но не очертя голову — она прекрасно чувствовала предел, после которого ей ничего не оставалось, как признать себя страдающей стороной:
— Вот так всю жизнь!
— Не хватало, чтобы меня еще на собрания таскали!
— Какое собрание? За что? —
— Юра, не нагоняй туч! Оля, послушай меня. Все проще…
Пришлось Полынцеву вмешиваться со своими объяснениями. Благо, много объяснять не требовалось: жены летчиков за свою жизнь возле аэродромов летать только не научатся. А в остальном сами что угодно могут растолковать.
Оля Чечевикина, выслушав Полынцева, отрезала вопреки всем ожиданиям:
— Правильно, Юра! К чертовой матери! Завтра же иди и оформляйся в госпиталь!
Видно было, что она произвела впечатление на всех, в том числе и на самого Чечевикина. Юра предполагал ее сопротивление, которое надо было преодолевать не одним днем, предполагал неурядицы, объяснения, а тут все, пожалуйста, иди и выписывай документы. И даже последний полет не обозначить, так разом все и отмести? Нет уж, воистину женская душа — потемки, а еще такая импульсивная, как у Оли, вообще не разобрать, не предсказать наперед. Юра какое-то время смотрел на жену с откровенным удивлением. Действительно, не забылось еще, с какой основательностью они рассчитали и твердо решили, что еще по меньшей мере год он пролетает. Здоровье у него на двоих, дочка к тому времени закончит школу, они рассчитаются с долгами после покупки «Лады» и, наконец, выберут край, где будут дальше устраивать свою судьбу и тихо доживать свой век. И что же, сражу сама все перекрещивала?
— К черту! — кипела Оля.
Но кто бы понял душу этой многострадальной женщины! Она переживала неудачи мужа во сто крат сильнее его. Юра уходил с головой в работу, и ему некогда было много размышлять о том, кем бы он мог быть, а Оля видела не столько работу, сколько его положение.
Можно обмануть начальника, товарища, подчиненного, а жену обмануть нельзя. Сколько видела Оля слез, сколько чужого горя, которое доставляли женам их незадачливые мужья. Да их мужья Юре и в подметки не годились. Как она видела, что знала и понимала, так Юра со своей порядочностью, скромностью, преданностью работе достоин был самых высоких положений и наград. Сколько она терпела, сколько ждала справедливости судьбы! Как они жили! Да разве это была жизнь? И вот дождались, дожили до общественного позора! Нет, всему есть предел! Разве ей легко было решиться, чтобы сказать мужу ехать в госпиталь, тогда как она остается с семьей перед неизвестностью? Но лучше уж раз отрубить и на этом конец всем терзаниям! Кто бы мог понять ее душу? Кто же еще, если не Таня? Полынцева слушала всех. Когда ей приходилось напрягать внимание, то уголки губ почему-то опускались книзу и портили ее лицо: она становилась строгой, деловой, педантичной администраторшей.
Настало время говорить и ей, и она сказала, запахивая на груди ситцевый голубой халат:
— Слушайте вы, мужчины: насколько я понимаю, весь сыр-бор разгорелся из-за собрания. Но если вас послушать, так дело же липовое!
— Так уж и липовое! Его можно представить вполне в убедительном виде, — не принял ее оптимизма Полынцев.
— Борис, как ни представляй, а суть остается! И тут она не за семью замками.
Конечно, у Тани общие представления о порядке разбирательства, но и терять Полынцеву штурмана никак нельзя. Он и не представлял такое, чтобы остаться без Чечевикина. А Таня, кажется, оседлала самый убедительный довод: женщина призывала мужчин к мужеству:
— Мне кажется, что вы просто уходите от борьбы. Почему вы заранее решили, что если вас выставят на партийном собрании, так это обязательно для позора? Нет, вы должны не уходить сейчас в сторону. Напрасно! Если вы по существу правы, почему вы не доверяете людям?
— Действительно! — И Оля начала верить Полынцевой. — Неужели там у вас слепые?
Для Оли намечалась возможность избежать тяжелых последствий ее опрометчивого согласия.
— Я вас просто не понимаю! Неужели у вас не хватит сил отстоять свое
— Конечно, согласен! Чего тут не соглашаться, — поторопилась заручиться его мнением Оля.
Но Полынцева и так не надо было агитировать.
— Я согласен! — ответил он без колебаний.
Согласен ли Юра — никто этого не спросил. Пусть он сам решает как знает. Но не может не показаться привлекательной теоретическая возможность хоть раз попытать удачу в ближнем бою. Достаточно было того, что он не возражал.
Не стали добиваться от него согласия. Может быть, все понимали, что теперь и у Оли окажется достаточно сил, чтобы дожать его на лопатки.
16
Капитан Чечевикин
Борис еще слова не успел сказать после доклада Мамаева об отказе катапульты, а я только увидел, как он искал пальцем на штурвале кнопку переговорного устройства, искал и не мог ее найти — тогда я сразу понял, что дела наши никуда не годятся.
И он мне дает команду покинуть самолет, а сам останется с Мамаевым? Да что же это такое? Как же это я сигану, а он останется? Нет, он просто не подумал, давая такую команду, некогда ему было думать. Он не учел, что Мамаев — мой подчиненный, я над ним непосредственный начальник и не имею права спасаться раньше подчиненного. Это формальная сторона дела. А моральная такова, что хуже оскорбления, чем его команда, для меня не придумаешь. Я же с ним пролетал всю жизнь, все беды и радости, все успехи и неудачи — поровну на двоих, а тут, может быть, последний наш полет и он не со мной, а остается с этим щипачом Мамаевым? Нет, товарищи, я такого допустить не мог! Вы думаете, летая столько лет, я не задумывался о критических ситуациях в воздухе — да нам сама инструкция велит проигрывать особые случаи в полете.
Вы думаете, я не проигрывал свое поведение в минуты выбора? И при таком вот раскладе, когда придется остаться одному с командиром в самолете. Нет, было у меня время обо всем поразмышлять. И о ценности своей жизни — тоже. Молодым, зеленым — вот когда я думал о своей жизни высоко. Как мне жить хотелось, бороться со злом, воевать за правду, какие надежды питал в юности! Вот когда меня не надо было уговаривать катапультироваться. С возрастом у человека меняется и мнение о ценности собственной персоны. Мои вершины уже позади, я уже спускаюсь по обратной стороне склона. Жаль, конечно, что жизнь человека как патрон — одноразового действия. Выстрелил — и осталась одна пустая гильза. Но что поделаешь! Время уносит силы, размывает желания и надежды. Оно не вода в кране: закрыл — остановилась, захотел, открыл — опять течет. И хотя на моих картах проложены длинные маршруты, впереди недолгая дорога. А конец ее где-то в глубине моей доброй России на бедном сельском погосте. Так куда мне спешить? Детей в малолетстве или семью на бобах не оставляю, все обеспечены как положено. Разве для кого-нибудь станет потерей, если через десяток-другой лет помрет безобидным стариком некий пенсионер Чечевикин? Нет, ни для кого моя смерть не будет невосполнимой утратой…
А с Борисом я еще кое-что значу. Вдвоем с ним мы бы еще пережили этот страх, полетали бы, может быть, еще не один год. А так мне одна дорога — в тираж! Не в воздухе, а на земле было такое, что не раз и не два я говорил — не кому-то, а самому себе, что вот за такого человека, как мой командир, за такого друга, как Борис, и жизнь можно отдать. На земле, повторяю, а не в воздухе. А в воздухе, что называется, сам бог велел мне быть рядом с ним. Если в жизни я гордился его дружбой, то, поверьте, и умереть вместе не страшно. На этот счет у меня все давно было решено. Ну потом хотя бы еще такое: как я приду домой один, без Бориса? Десятками лет приходили вместе — и вдруг приду один: встречайте меня, я явился. Как я посмотрю в глаза его Васильку? Нет, не для меня такое. Если уж вместе, то до конца. Тут, извините, никаких сомнений.