Под ласковым солнцем
Шрифт:
Данила посмотрел на залитый лучами иконостас, на одной из алтарных дверей которого был изображен седобородый и строгий евангелист Лука с книжным свитком в руках. И показалось, что слишком торжественно вокруг и много света. Пожалуй, еще лишнюю плату за требу возьмут…
– В придел, что ли, гробок-от перенести? – нерешительно спросил он…
– Ну, что ж… отнесем в придел, – согласился Дмитрий…
Переставили гробик и накрыли выбеленным холстом… В приделе было темней и тише… В углу звенела муха, запутавшаяся в паутину… Данила прислушался – тонкий звук сверлил
Дмитрий хлопотал молча, не вступая в разговор… Сбегал зачем-то в ризницу, подсыпал – сам не зная для чего – в чугунную глушилку холодных углей…
– Сколько свечей надо?.. Три аль больше? – спросил он, возвратившись и глядя в сторону, чтоб не встречаться глазами с Данилой.
– Дай троечку, – ответил Данила. Вздохнул: – Ко-пе-еч-ных!..
– Венчик-то за пятачок али за две копейки?..
– Да уж, видно, за две копейки!..
Дмитрий порылся в свечном пропыленном ящике церковного старосты… Достал две тонких желтых свечи и белый огарок потолще, с остатками позолоты… Подавая все это, он с оправдывающимся видом сказал:
– Беда какая!.. Не оставил наш ктитор свечей копеечных… Все, вишь ты, о церковных доходах старается… Получай…
Данила ничего не ответил, отвернул полу кафтана и достал пропитанный запахом пота кисет… Высыпав на ладонь все, что имел, – несколько медяков, – он выбрал три и две копейки и подал Дмитрию.
Дмитрий опустил монеты в кружку с белыми сургучными печатями и мягко, точно соболезнуя и успокаивая, заметил:
– Перед богом всякие жертвы и приношения равны – хошь малые, хошь большие…
Данила упорно молчал… Дмитрию стало неловко, и он вдруг, точно спохватившись, переменил разговор.
– Не застал дьякона-то?..
– Не застал… – безучастно и глухо ответил Данила…
– Так… Дьякон на базар уехавши, – пояснил Дмитрий. – Свежих лещей дьяконица захотела… Седьмым, вишь ты, теперь ходит, ну вот и гоняет дьякона-то каждую пятницу в Клещевку: то лещей свежих, то арбузов, а намедни раков озерных захотелось…
III
Сперва в церковь пришел псаломщик Иван Федорович, худосочный, близорукий юноша из выгнанных семинаристов. Он у входа покашлял в кулак, поплевал на пальцы и пригладил вихорки на висках, потолковал о чем надо со сторожем… Вскоре явился и батюшка.
Отец Леонид шел быстро и твердо, наметывая уверенными ногами широкие и частые стежки и с шумом забирая воздух в рукава полукафтанья… На ходу в алтарь он крикнул:
– Все готово?.. Ну, живей, Дмитрий, живей!.. Дьякона нет?..
– Нет, батюшка!..
Из алтаря отец Леонид вышел в, черной ризе с серебряной осекшейся канителью. Новую ризу он надевал в более важных случаях и при богатых похоронах. Оправляя ворот, он спросил:
– Так ты, значит, один?.. Анисья в поле?..
– У полю все, кормилец, – кланяясь, ответил Данила. – Убираются, родной. От нашего полю сюды, почитай, пятнадцать верст ехать-то…
Псаломщик обратился к отцу Леониду:
– Затруднение
– Что такое?..
– Как будем отпевать усопшего – как отрока или как младенца?.. Если как младенца – это значит сорок копеек, – пояснил псаломщик, прощупывая из-под очков Данилу слепыми глазами, – а за отрока девяносто.
– Ты что же, Данила, не помнишь разве?.. А? – спросил отец Леонид…
– Кто ж его знает, батюшка… – виновато ответил Данила и потупил глаза. – Где же нам, батюшка, все упомнить?..
– Когда он у тебя-то того… рожден-то?..
– Да как будто в спажинки… а верней сказать, – пожалуй, после успеньева дня…
– Как же это так?.. Ты припомни, припомни, – строго заговорил отец Леонид. – Припомни, Данила!.. Ведь ежели в спажинки, значит, ему перешло за восемь, отрок он; а если после успеньева дня – значит, не дошло еще до восьми… И отпевание полагается им разное, и плата за требу разная… Понял?..
– Понял, батюшка, – покорным и упавшим голосом ответил Данила…
И не было никакой лжи в том, что он, неуверенный в своих словах, почувствовал вдруг уверенность и сказал решительно и твердо:
– Пожалуй, батюшка, и так, что после успеньева дня…
Сказал и облегченно нащупал правой рукой кисет с деньгами.
– В метриках бы справиться, – заметил псаломщик, – да ключи у отца дьякона в столе, а дьякон в Клещевку поехал за лещами…
Отец Леонид в недоумении развел руками. Потом смягчил тон и обратился к псаломщику:
– Разве отпеть уж как отрока?.. А?.. За отрока моленье побольше, а за младенца поменьше… Если лишку помолимся – не беда… Лучше перемолить, чем недомолить!.. А?.. И плату возьмем, как за младенца…
Псаломщик согласился:
– Как хотите, батюшка!..
Стенные церковные часы пробили семь. Отец Леонид вспомнил, что ему надо еще съездить в поле, пожал плечами, вздохнул и сказал:
– Ну, делать нечего!.. Будем отпевать за младенца… Жаль, Данила, жаль… вхожу в твое положение, а не могу помочь!.. Некогда!..
IV
Затеплили свечи. Личико умершего стало иссиня-желтым, с заострившимся носом и глубокими впадинами закрытых глаз. На лобике плотно лежал бумажный зеленый венчик… И красными киноварными буквами по-славянски на венчике отчетливо проступали слова:
«Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас…»
Данила смотрел на свечи, на венчик, надписи которого он не понимал, потому что был неграмотен, на впалые щечки сына – и ничего не видел… Он думал о том, как еще недавно сын убирался с ним в поле, – помогал матери вязать снопы и складывать в крестцы рожь. А когда ехали в поле, он радовался и весело заворачивал от околицы лошадь с телегой, туго накручивая на ручонку веревочные вожжи. А потом вдруг закорчился животом и умер. От худой пищи все это… Много ребят животами болеет… Хлеба до новины не хватает, с весны подмешивают мякину и что придется… А ребята всякие коренья да траву жрут – шхерду, дикую репу… Может, вредной травы нахватался…