Под одним солнцем. Рассказы, очерки и эссе
Шрифт:
– Чего мне глядеть-то. Я тебя, как облупленного, вдоль и поперёк знаю.
– Ишь ты, – добродушно выговорил Михеич и пососал папиросу.
Потом склонил голову набок и снова поглядел на жену.
– А ведь не плохо мы с тобой жили, а?
Старуха из-под очков глянула на старика и оттопырила нижнюю губу: к чему это, мол, он ведёт? Затем тихо рассмеялась и игриво ответила:
– Жили? Хи! Вот так и жили: спали врозь, а детки были!
– Тьфу! Я ж тебя серьёзно, в большом плане спрашиваю, а ты!
– На-ка, «большой план», носок
Михеич тем временем сидел с починенным носком на ноге. Так и сяк разглядывал его. Даже ногу на колено положил, чтобы лучше разглядеть. Помусолил с недоверием вязку между пальцами: надёжна ли?
Только потом удовлетворённо, с оттенком великодушия сказал:
– Хорошо сделано! Молодец!
Та в ответ лишь отчётливо хмыкнула.
Она не обиделась. Они вообще со стариком никогда серьёзно не ссорились. Оба любили пошутить, а если и поворчать, повздорить, то тоже с известной долей шутки. Потому, может быть, и прощали легко друг другу житейские мелочи.
А за столь долгую, пятьдесят два года, совместную жизнь, несмотря на видимую разность характеров, совсем попритёрлись друг к другу, стали не разлей-вода – старики Липатниковы. Недаром же в народе говорят, что не по хорошу мил, а по милу хорош. Так было и у них.
Старуха между тем уже устала прясть, движения рук замедлились, от однообразной работы да ещё при недостатке света неудержимо стало клонить ко сну. Она вздохнула, заткнула веретено в шерсть и, обращаясь к прялке, погрозила пальцем и шутливо наказала:
– Я сейчас спать лягу, а ты без меня одна ночью пряди. К утру чтобы всё выпряла. Поняла? Вот так.
Она встала, от души зевнула и одновременно перекрестила от нечистой силы рот. За ней встал и старик, опять пытаясь с усилием распрямить спину и постанывая.
– Ох, мать, болит у меня спина-то, моченьки нет! Словно кто шильем в неё тычет.
– Ну-у, беда мне впрямь с тобой. Третий день уж маешься, а всё ничуть не лучше. Айда, ложись. Сейчас постелю, и ложись, а я водкой тебе хребтину-то натру.
– Ох, во! Самое дело! А то ж ведь так и стреляет в костях-то.
– Ну, давай, айда, имвалид! Не рассыпься, покуда дойдёшь.
– Да ты погодь, погодь маленько! Я даже шага ступить не могу – так насиделся. Ханроз проклятый! Чтоб ему пусто было!
– Сам виноват. Тебе чего врачиха сказала? Не курить. А ты? Вот погоди у меня, найду, где прячешь, весь твой табак в печке сожгу!
– Да ты постой, не серчай не по делу! Сама ведь знаешь, с войны костями стал маяться. Сколько болот да речушек вброд переходить пришлось.
– Помню-помню, всё помню. А и курить тоже не надо бы, бросать надо.
– Да куда уж мне бросать. Поздно. Как я без папиросочки, –
Спустя полчаса Михеич лежал под двумя стёганными одеялами уже разогретый, растёртый и тихо кряхтел, ожидая, когда подействует рюмочка «сорокаградусного обезболивающего», которую великодушно отмерила жена для приёма внутрь. Старуха тоже вскоре легла, потушив лампу, и повернулась к старику.
– Ну, чего? Легче?
– Да вроде как. Отпускает.
– Вот и слава Богу. Теперь спи. Да смотри, чтоб к именинам здоров был.
– М-м, и хвостик морковкой! – коротко в подушку хохотнул тот.
– Ну, это уж, если сможешь, – по-доброму усмехнулась в ответ старуха. Поворочалась на перине и сонно добавила:
– До завтрева. Спи.
– До завтрева, – глухо выдохнул Михеич из-под одеяла и замолчал.
Спустя некоторое время в доме Липатниковых уже все спали. Положив ладони под голову, еле слышно посапывала старуха, размеренно всхрапывал Михеич, а в ногах между ними свернулся в пушистый клубок и бесшумно спал-дремал кот Васька, прислушиваясь к ночным избяным шорохам. До завтрева.
Анастасия
– Старух, а сёдни которо число будет?
– Двадцать седьмо, – донеслось сонно из-под одеяла.
– М-м. А месяц? Декабер?
– Ну.
– И то. А то я уж было запамятовал. Значит, де-ка-бер, – повторил он с расстановкой, вставая с кровати и надевая рубаху.
– Да ты куды вдруг ни свет ни заря? – недовольным голосом спросила, тоже поднимаясь, вконец разбуженная старуха.
– Как куды? Вчера всё было говорено.
– Ой, боже ж ты мой! – запричитала старуха, вспомнив минувший день и всплеснув руками. – Да, можа, ещё обойдётся всё, а-а? Перемогнётся она, поди? Ой, боженьки-и-и!
– Ишь ты, брат – перемогнётся! А то не слышала, что намедни ветинар сказал? Веди-ка, говорит, Михеич, её на убой. Молока вам от неё уже не видать, а так хоть мясо будет. Жалко, коли сама околеет, ей уж, мол, недолго осталось.
– Да, можа, ошибся ветинар-то твой, – горестно хныкала старуха, – можа, ещё выправится, милая! Го-осподи-и-и-и!
– Эк хватила! «Можа, ошибся». А то не думаешь, что наш ветинар – человек уважаемый, учёной. А ты его слова под сомнение ставишь, – наставительно рассудил старик.
– Да не ставлю я-а-а! Жалко мне её-о-о! – совсем заголосила старуха, закрыв лицо руками.
Многие в селе уже знали, что у Липатниковых горе – пропадает корова. Любимица. Ветеринар, приходивший к ним два дня назад, осмотрел корову, выслушал стариков о том, что она уже много дней толком не ест, покачал головой. Поставил неутешительный диагноз какой-то коровьей болезни и ушёл, посоветовал не дожидаться, пока та сама не околеет через неделю. Да что и говорить, пожила уж коровушка своё.
Михеич оделся в серенькую фуфайку, нахлобучил на голову старенькую кроличью шапку-ушанку, надел на ноги широкие разношенные за прошлую зиму валенки.