Под осенней звездой
Шрифт:
Оба мы осунулись, побледнели. Фалькенберг совсем извелся, лицо у него было в глубоких морщинах; к тому же мы потеряли аппетит.
Мы старались скрыть друг от друга свои чувства, я весело насвистывал, а Фалькенберг хвастался, что ест до отвала, еле ходит и едва не лопается от обжорства.
– Вы совсем ничего не едите, – говорила хозяйка, когда мы приносили домой припасы, к которым едва притрагивались. – Какие же вы лесорубы!
– Это Фалькенберг виноват, – говорил я.
– Нет, это все он, – возражал Фалькенберг. – Хочет уморить себя голодом.
Иногда хозяйка просила о
А по вечерам Фалькенберг пел.
Тогда я замыслил возбудить у хозяйки ревность.
Эх ты, дурак несчастный, да она этого и не заметит, даже взглядом тебя не удостоит!
А все-таки я заставлю ее ревновать.
Из трех служанок только Эмма годилась для этой цели, и я принялся с ней любезничать.
– Послушай, Эмма, один человек сохнет по тебе.
– А ты откуда узнал?
– По звездам.
– Уж лучше узнал бы от кого-нибудь на земле.
– Узнал и на земле. Он сам мне сказал.
– Это он о себе, – вставил Фалькенберг, боясь, как бы она не подумала на него.
– Что ж, может быть, и о себе. Ра ratum cor meum*.
Но Эмма бесцеремонно отвернулась и не стала со мной разговаривать, хоти я умел вести беседу лучше Фалькенб e рга. Как?.. Неужели даже Эмма не хочет меня знать? С тех пор я гордо замкнулся в себе, сторо нился людей, все свободное время делал чертежи для своей машины и мастерил небольшие модели. По вечерам, когда Фалькенберг пел, а хозяйка его слушала, я уходил во флигель, где была людская, и оставался там. Благодаря этому я не уронил своего достоинства. Но, на мою беду, Петтер заболел, и я не мог тесать доски и бить молотком; поэтому всякий раз, как нужно было стучать, приходилось идти в сарай.
* Сердце мое готово (лат.).
Но иногда мне приходило в голову, что хозяйка огор чена, не видя меня на кухне. По крайней мере, так мне казалось. Однажды вечером, во время ужина, она ска зала:
– Я слышала от работников, что вы делаете какую– то машину?
– Да, он мастерит переносную пилу, – сказал Фаль кенберг. – Но она будет слишком тяжелой.
Я ничего на это не возразил, у меня хватило хит рости и дальновидности промолчать. Всех великих изо бретателей поначалу не признавали. Ну погодите, придет мое время. Между тем я не устоял перед искушением и сказал служанкам, что я сын благородных родителей, но меня погубила несчастная любовь; и вот теперь я ищу забвения в вине. Что делать, человек пред полагает, а бог располагает… Видимо, эти россказни дошли до хозяйки.
– Пожалуй, я тоже стану ходить по вечерам во фли гель, – сказал Фалькенберг.
Я сразу сообразил, в чем тут дело: теперь его все реже просили спеть, и это было неспроста.
ХVIII
Приехал капитан.
Однажды к нам в лес пришел высокий человек с окладистой бородой и сказал:
– Я
Мы почтительно приветствовали его и сказали, что, мол, спасибо, дела идут хорошо.
Он расспросил, сколько деревьев срублено и сколько еще остается, похвалил нас за то, что мы оставляем невысокие, аккуратные пни. Потом он подсчитал, сколько деревьев приходится на день, и сказал, что не больше обычного.
– Но капитан забыл вычесть воскресные дни, – за метил я.
– Ваша правда, – согласился он. – Стало быть, вы ходит больше обычного. А как инструмент? Пилы не ломаются?
– Нет.
– Никто не поранился?
– Нет.
Пауза.
– Вообще-то вам положено жить на своих харчах, – сказал он. – Но раз уж вы предпочли столоваться у меня, мы учтем это при окончательном расчете.
– Как будет угодно капитану, мы согласны.
– Да, мы согласны, – подтвердил Фалькенберг.
Капитан быстро обошел участок и вернулся.
– А с погодой вам очень повезло, – сказал он. – Не приходится разгребать снег.
– Да, снега нет. Вот если бы еще подморозило…
– Это зачем? Разве вам жарко?
– Бывает и жарко. Но главное, мерзлое дерево лег че пилить.
– Вы давно занимаетесь этой работой?
– Давно.
– И поете тоже вы?
– К сожалению, нет. Поет он.
– Стало быть, вы? Мы с вами, кажется, однофа мильцы?
– Да, в некотором роде, – ответил Фалькенберг, слегка смутившись. – Меня зовут Лар c Фалькенберг, мо жете поглядеть в свидетельстве.
– А откуда вы родом?
– Из Трённелага.
Капитан ушел. Держался он дружелюбно, но был немногословен и серьезен, ни улыбки, ни шутки. Лицо у него было приятное, хоть и ничем не примечательное.
С этого дня Фалькенберг стал петь только во флигеле или в лесу, на кухне он уже не пел из-за капитана. Он приуныл, стал нести мрачные разговоры о том, что жизнь отвратительна, черт бы ее побрал, впору хоть по в e ситься. Н o он недолго предавался отчаянью. Как-то в воскресенье он побывал на тех двух хуторах, где на страивал пианино, и попросил рекомендации. Вернув шись, он показал мне бумаги и сказал:
– В трудную минуту мы с этим не пропадем.
– Значит, ты раздумал вешаться?
– У тебя для этого больше причин, – ответил Фаль кенберг.
Но и я уже не был так подавлен. Капитан узнал про мою машину и пожелал вникнуть во все подроб ности. Едва взглянув на чертежи, он сказал, что они никуда не годятся, потому что я набросал их на клочках бумаги кое-как, даже без циркуля; он дал мне готоваль ню и научил делать необходимые расчеты. Кроме того, он заметил, что пила будет слишком громоздка.
– Но это не беда, вы сделайте все по правилам, – сказал он. – Строго соблюдайте масштаб, а там по смотрим.
Я прекрасно понимал, что тщательно сделанная модель дает наглядное представление о моей машине, и, закончив чертежи, принялся мастерить модель из дере ва. Токарного станка у меня не было, пришлось выре зать вручную оба вала, колеса и винты. Все воскресенье я был занят этим делом и так увлекся, что даже не слы шал, как прозвонил колокол к обеду.
Пришел капитан и крикнул:
– Пора обедать!