Шрифт:
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Придумка и натура
Роман
1.
Ефим Елисеевич купил в ларьке джин-тоник, отпил половину и сказал сам себе вслух.
– Надо бы жевнуть чего-нибудь. Беляш разве горяченький? – и потянул носом луковый запах в предощущении блаженства…
У распахнутых дверей чебуречной притаилась мусорница – кудрявый барбос с разинутой пастью. Заметив сей шедевр уже на выходе, Миронов от неожиданности дёрнулся
– Забавно!.. Вот тебе и от меня кусочек – жри-те-с! – и кинул в разинутую пасть чугунного литья недоеденный чебурек. – Может, и ты подавишься этой дрянью. Или изжога тебя доконает. Хотя желудок твой, нябось, лужоный.
Затем Ефим Елисеевич послонялся по душным и тесным зальчикам вокзала, где не только лавки, но и весь пол был занят пассажирами.
Внимание привлекли двойняшки в коляске. Один капризничает, другой успокаивает, отдавая ему свои игрушки. Когда дары закончились, капризуля взмахам ручонки выбросил их на пол и засмеялся…
Поодаль ребёнок постарше шёл-шёл, лавируя между отдыхающими на полу, и споткнулся, звучно шлёпнулся пузом – этакий характерный хлопок получился. Повертел головой – нет ли кого, кто посочувствовал бы ему? Некому! Покряхтел-покряхтел, поднялся и посеменил дальше. И всё оглядывался…
Миронов вышел опять в достаточно тёплую по этому времени года ночь. Сел, постелив газету, на передний ряд кресел, вынесенных из основного здания, где проходила реконструкция, и, положив нога на ногу, уставился в тёмное, без признаков звёзд небо, больше похожее на декорации в театре. Вдобавок к этому освещённый пятачок у окон камер хранения странным образом и удивительно, кстати, напоминал подмостки провинциальной сцены. И на этом пятачке, по сценарию Главного Режиссёра, разыгрывалось некое действо.
«Эк, однако, на поэзию тебя потянуло после писательской пирушки!»
К слову, заметим, что на электричку Миронов опоздал по случаю презентации новой книги и заодно творческого вечера своего товарища Волохи в Доме писателей.
У камер хранения высокий очкарик в коричневой кожанке бранился с двумя коренастыми, пониже его ростом, мужиками. Одного из них он пытался даже ухватить за грудки, а другого отпихивал в сторону. Из левого окна камер выпрыгнул здоровяк в синем спортивном костюме с белыми лампасами, и с его помощью те двое затолкали очкарика, так что тот чуть не упал. Тем не менее, обретя равновесие, он опять двинулся на них.
– Отдай, вражина! – взвился он отчаянным дискантом и схватил-таки, изловчась, одного за ворот. И тогда из камер стали высовываться кладовщики и кричать – были, видимо, задеты их общие, корпоративные, так сказать, интересы:
– Нет, ты только погляди на этого Ваньку-встаньку!
– Врежьте ему как следует! Чё-о он себе вообразил?!
Поднялся гам. Очкарик что-то доказывал, размахивал руками. Тот, на кого он наскакивал, отбивал его руки, вяло огрызался. Все остальные вокруг тоже галдели. Миронов ещё раз подумал, вроде бы защищённый своей отстранённостью, что сцена
Тут стали ругаться явно не по-русски. И Миронова это почему-то задело: «О чём, интересно, они теперь собачатся? Очевидно же, обыкновенные слова употребляют, бранные и прочие. А вот непонимающему может показаться, что всё очень значительно, неординарно, чуть ли не удивительно…»
Однако вскоре вновь перешли на русский:
– У тебя язык вперёд головы высунулся!
– А, по-твоему, он позади должен висеть?
– Повторяю: держи язык за зубами, не то можешь лишиться и языка и зубов!
– Ой-ой, тю-тю-тю!
Неподалёку от центра действия, в тусклом освещении, угадывалась деревенская баба в платке, у её ног громоздились чемоданы, баулы, сумки. Её поза выдавала напряжение, точно она ожидала своего выхода. Вдруг, как по чьей-то команде, она пронзительно закричала, и сразу на неё будто направили луч света:
– Да отдайте ж человеку номерок! Зачем вы издеваетесь!?
Очкарик поспешно кинулся к ней, но, не добежав шагов пяти, остановился и, призывая жестом в свидетели и вроде торжествуя, воскликнул в сторону своих обидчиков:
– Ты видела, видела, тётка?!
– Видела, видела, родной!
– Взял мой чемодан и не отдаёт!
И тут парень в спортивном костюме подбежал к неожиданной свидетельнице торопливыми мелкими шажками и, жестикулируя перед самым её лицом, заорал грубым басом:
– Что ты видела, что ты видела, дерёвня?! Глазастая больно! Не наколись! Сова! Мало тебе своих забот?! Устроим! Взвоешь!
– Чё-о ты на меня прёшь! – не испугалась тётка. – Всё видела! – и завопила ещё громче и тоньше: – А-а-а! – так что кладовщик отшатнулся и, плюнув, побежал к своему окну и прыгнул сходу через прилавок внутрь.
– Что ты мне тычешь в нос грязными лапами, мародер! – неслось ему вслед. – Он ещё будет угрожать! Тычет, гад! Ишь!
Очкарик, воодушевившись неожиданной поддержкой и воспользовавшись общим замешательством, подскочил к тому мужику, кто, вероятно, являлся его главным обидчиком, и смазал ему ладонью по физиономии. Пощёчина получилась на славу театральной – эффектной, звучной. Мужик слегка отвалился к прилавку, в изумлении как бы, и затем, оправившись и взревев по-бычьи, ринулся к очкарику, сграбастал его за отвороты куртки:
– Ну-ка, стервь, шагни за мной!
Он выволок очкарика, упиравшегося, на самое освещённое пятно и, толкая в грудь, всё повторял:
– Ты меня за что?! Ты меня за что?!
– За-а дело! – отвечал тот каждый раз, удерживая здоровяка за волосатые запястья. Резким движением напиравший высвободил руки, быстро отклонил корпус назад и, точно крутанув кувалдой, ударил (чпок!) очкарика в челюсть. Удар получился настолько мощным, что Миронов вмиг утратил иллюзию представления. Очкарик дёрнулся и, попятившись, сел на асфальт, затем повалился на спину. Оглядываясь на поверженного, кладовщик поспешил прочь, бросив на прощанье реплику: