Под псевдонимом «Мимоза»
Шрифт:
Вадим Ильич все более привязывался к Маше, и если поначалу старался удерживать официальный стиль общения между ними, то в последние месяцы это давалось ему с трудом.
Иногда он призывал ее в свой кабинет, ставил кассету с Третьим концертом Рахманинова или отрывками из «Царской невесты». И в эти минуты совместно переживаемая ими ностальгия по Родине как бы отодвигалась вдаль, окутывалась сладким туманом. Впервые Корф был охвачен сильным чувством, упорно не желая признаваться в этом самому себе: не привык жить сердцем, считая, что на это не имеет права. Однако неотступное
Она заметила его возрастающее неравнодушие к ней, но поверить в это до конца не решалась, и это ставило ее в тупик: ведь он для нее теперь больше, чем отец или брат, она почти что боготворит его. И не могла бы даже представить себе сближение с ним как с мужчиной.
Противоречиво-сбивчивые раздумья терзали Мимозу. Если это случится, то отравит их возвышенно-прекрасные отношения, и служить их совместному делу как прежде, она не сможет. С другой стороны, как оттолкнуть его, отказать ему? Но если скатиться в смертный грех — все пропало! Лучше и не жить тогда! — Дойдя до такой дикой мысли, она тут же спохватилась: «Господи! Что это со мной! Помоги мне!»
И вернувшись в Кельн, перед встречей с графом отстояла воскресную службу в маленькой православной церкви у вокзала на Аблац-плац.
Корф напряженно ждал ее в своем кабинете, сухо кивнул. От его официального тона у Маши-Эрики подкосились ноги. Испуганно взглянув на шефа, она сбивчиво по-немецки отрапортовала о результатах московской командировки. А он, спохватившись, что «перегнул палку», смягчился:
— Да садись, наконец! Я вовсе не сержусь, Мари!
Не удержавшись от слез, она рухнула в кресло:
— Не могу я так больше, Вадим Ильич! Эрикой быть не могу… Мне кажется — все кругом знают, что я — Маша Ивлева!
— Успокойтесь, профессор Ивлева! Со мной тоже такое бывало — пройдет это, поверь!
— Я вовсе не собираюсь отступать, шеф! Ведь там такое творится! Мы могли бы под видом гуманитарной помощи много сделать сейчас — не только лекарства привозить, но и продукты: столько нищих, голодных везде. Вы и представить себе не можете! Но самое страшное — растерянность и подавленность кругом…
— Это горбачевская свора натворила, да межрегионалы всякие. И армию нашу затравили! А какую мерзкую пропаганду развели! Ты бы послушала, Мари, что твой коллега-то Антонов в Вильнюсе на митинге прокричал — о начале конца Российской империи! Да еще с упоением таким — от радости чуть не захлебнулся! Что это за тип такой, еще и академик?! Ты его знаешь, Мари?
— Увы, Вадим Ильич, знаю, и давно — он ведь тоже ученик Нилова, причем русский! Но такой же по духу, как боннэр-сахаровы-гефтеры, давно под их «дудку» пляшет. А как ученый — действительно талантлив. Конрад Федорыч его ценил.
— Гм, прискорбно сие, Мари. И за какие «сребреники» наши русские таланты продаются, а? Предают так запросто свой народ, так и не осознав, что и самих себя тоже?
— Не он один такой, увы! А чего стоят, Вадим Ильич, фашистские заявления полоумной Дворской: мол, русских-де
— Да потому, что «они» правят бал! Помнишь арию из «Фауста»: «сатана там правит бал, правит бал»? Чему удивляться-то, когда Горби еще два года назад Рокфеллера с Киссинджером в ЦК привечал. Не ясно ли теперь, за что он Нобеля получил, а? Ну о прибалтах-то что говорить, противно! — «в сердцах» воскликнул Корф, впервые выказав перед Машей накал своего негодования.
Удивленно взглянув на шефа, Мими не совсем уверенно произнесла:
— Знаете, Вадим Ильич, что вчера в церкви отец Герман нам про 19 августа рассказал? Именно в этот день случилось чудо — «заплакала» Иверская икона Божией Матери — Монреальская. Слышали о такой когда-нибудь? Это — величайшая святыня. Ее хранитель, монах Иосиф Муньос поведал, что у «Матери Божией» появилась слеза и долго оставалась на Ее лике. В тот момент о случившемся в России Муньос совсем ничего не знал — был тогда в Аргентине…
— А как это связано с Россией?
— С давних пор Иверская считается покровительницей Москвы. И верующие наши, узнав о ее «плаче», говорят: это знак беды!
После машиных слов Корф долго молчал. Потом, встав из-за стола, заметался из угла в угол.
— Мы, русские, Мари, сами во всем виноваты: мы попросту дали себя растоптать! А главное — утеряли цвет нации, «элиту», как теперь говорят. Я имею в виду настоящую элиту! Поэтому у нас наверху и нет настоящих патриотов — ведь никого нет!
— Но Вадим Ильич, ведь наши писатели — такие как Распутин, Белов. Они с протестом против творящегося беспредела еще в 1990-м и в Верховный Совет, и в ЦК обращались!
— Ну и толку-то от этого? Все это бесполезно! Ты спросишь: почему так? Да потому, что у нас в самых-то верхах предатели сидят. И это — не пустые слова: Шебаршин еще два года назад предупреждал, что цээрушники у нас в высшие сферы проникли, да-да. А представь себе, что всего месяца три назад Крючков [4] на закрытом заседании Верховного Совета прямо заявил: страна погибнет, если агенты влияния не будут обезврежены.
4
Шебаршин — начальник военной разведки; Крючков — Председатель КГБ СССР, член ГКЧП.
— Ну, с депутатов-то что взять, Вадим Ильич? Те, кого сии слова всколыхнули — они совершенно бессильны, а многие из них и сами кому угодно продаться рады!
— Увы, Мари! У нашего народа нет сильных личностей во власти. Он теперь, как тело без головы — мертвец, понимаешь? У любого народа без сильной головы нет будущего, — с горечью произнес граф.
— Но, Вадим Ильич, у нас есть сильные и честные, только их слишком мало. Вот потому и пресловутый этот Березовский сказал, мол, «мы, евреи, идем до конца, а русские держать удар не могут: пошатнувшись, тут же впадают в пьянство… слабаки». Разве не страшно такое о нас слышать? Но он, увы, прав! Ведь кто теперь наш девиз «Русские не сдаются!» помнит и удержать сможет? Кто?!