Под скорбной луной
Шрифт:
— Чарли, сделай с него рисунок. Заберу с собой, посмотрим — может, его кто-то и опознает. Еще один отправишь в Ярд. Возможно, там есть заявление о пропавшем мужчине. Липп, вы с констеблем потом перевезете тело в морг. Спросите там Оукса — скажите ему, что я зайду завтра утром.
— Слушаюсь, сэр.
Чарли уже достал карандаш и альбом. Через десять минут ему удалось добиться хорошего сходства, разве что рану наш художник предпочел опустить. Вырвав лист, вручил его мне.
— Молодец, — похвалил его я, скатал рисунок, а Чарли уже принялся за второй портрет.
Липп вернулся к лодке и достал из нее брезентовые носилки, на которых обычно уносили тела жертв с места происшествия. Дождавшись, когда Чарли закончит, я помог положить
День я провел, переходя из одного паба в другой. По пути заглядывал и в игорные заведения. Начал с тех, что ближе к реке, и постепенно продвигался дальше. В какой-то момент остановился: ведь если мужчина был пьян, вряд ли ему удалось бы проделать длинный путь до реки, а привести его туда силком, даже вдвоем — задача не из легких.
Кому-то подобная работенка покажется утомительной, однако я против обычной полицейской рутины ничего не имел. Упорство, как правило, приносило результат. Однако я обошел уже тринадцать заведений, а погибшего так никто и не опознал — ни бармены, ни посетители, ни проститутки.
Что за дьявол…
Я критически воззрился на рисунок. Портрет хороший. Что же это за человек, которого никто не знает? В моем плане на сегодня остался последний паб.
На рисунок там смотрели с сожалением, покачивали головами, и я, плюнув на все, заказал себе тушеной говядины и эля. Взял с соседнего стола «Стэндард». Сразу под сгибом газетного листа шла заметка о вчерашнем ночном происшествии в Уайтчепеле: три человека пострадали, сгорела лавочка. Еще одна… Заметка завершалась обычным в таких случаях выводом: «характерная для ирландцев воинственность». Нахмурившись, я доел свое блюдо, а когда вышел из паба, колокола церкви на Ямайка-роуд отзвонили пять.
Пора обратно на Уоппинг-стрит. О встрече с О’Хаганом я не забыл, однако сперва следовало занести события дня на бумагу.
Тем не менее, возвращаясь к реке, я заглянул в закусочную, в табачную лавку и в аптеку. Везде показывал портрет жертвы, однако успеха не добился. Очень похоже, что человек этот совсем из другого района Лондона. Видимо, и впрямь его тело перенесли в Саутворк, чтобы скрыть обстоятельства смерти. Оставалось надеяться, что кто-то уже принес заявление о его исчезновении в Скотланд-Ярд. Впрочем, есть люди, которые никому не нужны, и мне всегда становится грустно от подобных мыслей.
Стоя на лестнице, где нашли погибшего мужчину, я скользнул взглядом по реке. Солнце уже скрывалось за кромкой темной воды, однако обычный лондонский день все еще продолжался: десятки судов спешили по своим делам, стремясь к портам назначения.
В принципе, труп могло принести к Ист-лейн течением — смотря сколько часов назад произошло убийство. Не исключено, что тело приплыло даже из Уайтчепела. Уж не связано ли это происшествие с недавно произошедшими там случаями насилия? С другой стороны, мне приходилось сталкиваться и с более необычными совпадениями.
Глава 4
Завершив составление рапорта, я покинул Уоппинг и пошел мимо лондонских доков в направлении Слоун-стрит, где на перекрестке с Хэкфорд находился паб «Гусак и гусыня». В памяти всплыли те деньки, когда мы с Пэтом Дойлом, разжившись несколькими заработанными в порту шиллингами, заглядывали сюда на огонек. Мы обходили стороной такие заведения, как «Английская жемчужина» или «Барабан и чертополох», расположенные по соседству, а здесь ирландских докеров ждал радушный прием. Стены зала с низкими потолками были украшены ржавыми мечами; над камином красовался кельтский крест. Подхватывая фривольные напевы посетителей, мы с Пэтом после пары пинт чувствовали себя настоящими мужчинами, ирландцами, принадлежащими к дружному сообществу. С сожалением признаю, что мне нравилось, когда из заведения выпроваживали англичан.
Жизнь на доках была нелегкой. Начальник порта,
Именно в доках я понял, что значит быть ирландцем в Лондоне, ибо в сплошь ирландском Уайтчепеле мы с предубеждением не сталкивались. Когда в Ирландии наступили голодные годы, мои родители, как и сотни их соотечественников, отплыли из Дублина в Ливерпуль. Вдоль берегов реки Мерси образовалась достаточно крупная диаспора, и англичане там почти не встречались.
Отец, хороший мастер по серебру, в Ливерпуле работы по специальности не нашел — таких умельцев там было не счесть, — и они с мамой переехали в Уайтчепел. В Лондоне в то время царили антиирландские настроения, так что синеглазого брюнета по фамилии Корраван, говорившего с типичным акцентом графства Арма, нанимать никто не разбежался. Мама меня в их дела никогда не посвящала, но отец занялся тем же, чем и многие соотечественники. От своего ремесла он не отказался, просто стал фальшивомонетчиком. Штамповал в каком-то подвале пенсы с шиллингами, и ночью, когда появлялся дома, от его одежды исходили едкие пары. Умер отец, когда мне исполнилось три года, и я его толком не помнил. Впрочем, запахи прогорклого жира и масла, а также горький привкус цианида отложились в моей памяти навсегда.
В процессе едва ли не первого расследования во время службы в Ламбете я наведался в один дом и мигом признал характерный душок, который был знаком мне не хуже, чем аромат чая, хмеля или лука. Только тогда до меня дошло, чем зарабатывал на жизнь отец.
Предубеждение против ирландцев меня порой бесило — ведь на самом деле мы нападок в свой адрес не заслуживали. Четыре года назад два ирландца швырнули зажигательную бомбу в детский приют известного филантропа Барнардо. Так диаспора приняла решение парламента, запретившего ирландцам основывать собственные детские дома. На следующее утро на улице подле приюта лежали тела двадцати шести детишек. Фото напечатали все лондонские газеты. Несколько месяцев после этого безобразного происшествия я просто сгорал от стыда. Не мог смотреть людям в глаза.
И все же неправильно чесать всех ирландцев под одну гребенку. Тяжело было читать желчные статьи в лондонской прессе. Со временем я научился откладывать газету, едва заметив в ней хоть малейший намек на подобную злобу, однако, порой перечитывая воззвания «озабоченных граждан» и «истинных англичан» от первого до последнего слова, хотел уяснить, в чем еще нас хотят упрекнуть. Потом понял, что печатное слово может стать ядом. Не могу сказать, что о нас с каждым разом говорили все хуже, просто мерзких заметок становилось все больше. Так и не смог забыть заключительные строки одного письма — наверное, настолько они были нелепыми: «Ирландцы — осадок на дне бочки. Хуже них нет ничего. Они убивают наших отцов, насилуют наших сестер, пожирают своих детей. Им что кровь, что картофель — все едино. Одно слово — дикие звери».