Под стеклянным колпаком
Шрифт:
Но стоило бросить взгляд на мистера Уилларда — на его серебряные волосы, по-мальчишески расчесанные на пробор, на ясные синие глаза, на румяные щеки — поверх всего этого, как глазурь на пироге, светилось эдакое радостное, невинное и доверчивое выражение, — стоило, повторяю, бросить взор на него — и я понимала, что не смогу обойтись с ним таким образом. Этот визит мне предстояло претерпеть до самого конца.
К полудню несколько распогодилось, и мы устроили привал на обледеневшей обочине. Мистер Уиллард припас на ленч сандвичи с тунцом, пироги, яблоки и термос
Мистер Уиллард кротко и нежно посмотрел на меня. Затем прочистил горло и стряхнул несколько крошек с коленей. Я могла побиться об заклад, что он собирается поведать мне нечто важное, потому что он был по природе своей крайне робок, и мне доводилось слышать, как он аналогичным образом прочищает горло перед началом важной лекции по экономике.
— Нам с Нелли всегда хотелось иметь дочь.
На какое-то безумное мгновение я решила, будто он сейчас объявит мне, что миссис Уиллард беременна и ждет девочку. Но тут он добавил:
— Но я не могу себе представить, какая дочь могла бы быть лучше, чем ты.
Мистер Уиллард, должно быть, решил, будто я плачу от радости из-за того, что он хочет стать мне отцом. Он похлопал меня по плечу, пробормотал: «Ну, будет, будет» — и еще пару раз прочистил горло.
— Полагаю, что мы с тобой понимаем друг друга.
Потом он открыл свою дверцу, вылез из машины и подошел к моей. Его дыхание подавало причудливые паровые сигналы в морозном воздухе. Я перелезла на освобожденное им сиденье, он сел за руль, и мы поехали дальше.
Не знаю, чего, собственно, я ждала в этом санатории. Кажется, я рассчитывала найти здесь деревянные шале, усеявшие склон невысокой горы, розовощеких юношей и девушек самой привлекательной наружности, хотя и с лихорадочно поблескивающими глазами, которые лежали бы на террасах, укрытые толстыми одеялами.
«Туберкулез вроде бомбы у тебя в легком, — написал мне Бадди в колледж. — Надо просто лежать тихонько и надеяться, что эта бомба не взорвется».
Мне трудно было представить себе Бадди тихонько лежащим. Вся его жизненная философия базировалась на постоянной и непрерывной активности. Даже придя летом на пляж, он никогда не ложился позагорать и подремать на солнышке, как поступала я. Он совершал пробежки вдоль берега, или играл в волейбол, или фотографировал меня — только чтобы не терять времени даром.
Нам с мистером Уиллардом пришлось подождать в приемной, пока не кончится тихий час.
Цветовые решения в этом санатории восходили почему-то исключительно к колеру печени. Темное, тускло поблескивающее дерево, кожаные кресла цвета выжженной земли, стены, некогда бывшие, возможно, белыми, а сейчас, под воздействием пара, человеческого дыхания и лекарств, приобретшие бурый оттенок. Истрепанный бурый линолеум на полу.
На низком кофейном столике, поверхность которого была в круглых и полукруглых разводах, лежало несколько потрепанных номеров «Тайм» и «Лайф». Я потянулась к одному из журналов. Лицо Эйзенхауэра, улыбаясь, уставилось на меня оттуда, бледное и голое, как
Через некоторое время я начала воспринимать какой-то слабый и текучий шум. Примерно минуту я думала, что это из стен принялась сочиться накопившаяся в них сырость, но потом увидела в дальнем конце помещения небольшой фонтанчик.
Вода этого фонтанчика вздымалась из ржавой трубки на несколько дюймов вверх, разбивалась там на две струи и с глухим плеском падала в переполненную желтоватой жидкостью чашу. Чаша была белого цвета и овальной формы и наводила на мысль об общественном туалете.
Зазвенел звонок. В глубине здания начали открываться и закрываться двери. Появился Бадди:
— Привет, папа.
Бадди похлопал отца по плечу и сразу же, с чудовищно ослепительной улыбкой, направился ко мне и протянул руку. Я пожала ее. Она была на ошупь влажной и жирной.
Мы с мистером Уиллардом сидели на кожаном диване. Бадди сел на краешек кресла прямо напротив нас. Он непрерывно улыбался, словно уголки его губ были подтянуты вверх на невидимой проволоке.
Меньше всего я ожидала увидеть его таким толстым. Каждый раз, когда я представляла его себе в санатории, я видела впалые щеки и глаза, горящие на совершенно изможденном лице.
Но все это сбылось с точностью до прямо противоположного. Под белой нейлоновой сорочкой у Бадди проступал порядочный животик, а щеки его были круглы и румяны, как марципаны. Даже в его смехе чудилось что-то жирное.
Бадди перехватил мой взгляд:
— Это все от кормежки. Нас кормят на убой, а потом велят лежать и не шевелиться. Но сейчас мне уже разрешены прогулки, так что не беспокойся. Через пару недель я похудею. — Он вскочил на ноги, улыбаясь, как радушный хозяин. — А не хочешь ли поглядеть, как я живу?
Я пошла следом за ним, а мистер Уиллард — следом за мной сквозь несколько вращающихся дверей из дымчатого стекла, по печеночного цвета коридору, пахнущему мастикой, лизолом и еще чем-то вроде увядших гардений.
Бадди распахнул перед нами бурую дверь, и мы очутились в тесной комнатушке.
Жалкое ложе, застланное тонким белым покрывалом в синюю полосу, занимало большую часть пространства. Рядом с ним находился ночной столик, на котором стояли кувшин, стакан и серебряный сучок термометра во флакончике с красным дезинфектантом. Второй стол, усеянный книгами, бумагами и какими-то глиняными изделиями (слепленными, обожженными и раскрашенными, но не отглазурованными), едва втиснулся между изножьем кровати и дверцей шкафа.
— Что ж, — начал мистер Уиллард, — ты хорошо устроился.
Бадди весело рассмеялся.
— А это что такое? — Я указала на глиняную пепельницу в форме лилии, расписанную зеленым с желтыми прожилками. Бадди не курил.
— Это пепельница. Это для тебя.
Я оттолкнула ее:
— Я же не курю.
— Я знаю. Но я подумал, что тебе это все равно понравится.
— Ну что ж. — Мистер Уиллард потер одной бумажной губой о другую. — Думаю, мне пора. Вам, молодые люди, хочется побыть вдвоем…