Под теми же звездами
Шрифт:
Она села, надавила меха и взяла аккорд. Затем ей захотелось заиграть в быстром темпе концертный кекуок, но орган не повиновался: ноты выходили сиплыми, кричащими, а некоторые клавиши отвечали вместо густого, свойственного им звука, тонким и резким неожиданным взвизгиванием.
– Не выходит, – встала со вздохом Елизавета Григорьевна со стула. – Ну, идемте в первую комнату, – добавила она, повернувшись на каблуке башмака вокруг себя и промурлыкав какой-то мотив, – там свободнее дышится, да и кроме того я не разглядела хорошо инструментов.
Они отправились обратно. Войдя в кабинет,
– Вот, видите, – сказал он, – здесь у меня вращающийся барабан, соединенный с часовым механизмом. На этом барабане натянута закопченная бумага; когда я пускаю в ход часовой механизм, барабан вращается, а расположенный около него прибор с острым гусиным пером чертит линию на закопченной поверхности. Вот, хотите, я вам покажу, какие чудеса можно делать с этим аппаратом? Хотите, например, я узнаю ваш характер? А?
Никитин говорил это серьезно, почти не улыбаясь. Елизавета Григорьевна сначала немного побледнела, а затем рассмеялась.
– Это комично! – воскликнула она, – разве можно подобным инструментом узнать характер человека?
– Еще как можно, – убедительно произнес Никитин, – только для этого, конечно, нужен не один сеанс, а несколько – около восьми, десяти, причем каждый около часа продолжительностью. Тогда я с математической точностью вычислю ваш характер на основании высшего анализа и тригонометрических функций.
Она лукаво поглядела на него, чувствуя, что он шутит. Но тот был серьезен; он не улыбался и в упор смотрел на свою собеседницу.
– Ну, что же… я согласна, – проговорила, наконец, Елизавета Григорьевна, перестав смеяться. Только что для этого нужно делать, скажите?
Никитин оживился. По губам его снова скользнула усмешка, но тотчас же заменилась серьезным видом. Он наладил привычной рукой барабан, снял со стола сфигмограф Марея для определения пульсации, вытащил из ящика приготовленный уже заранее пневмограф для надевания на грудь и прицепил к тому и другому аппарату длинные тонкие гуттаперчевые трубки.
– Вот смотрите… – проговорил он рассеянно, устанавливая против второго барабана второе гусиное перо с прикрепленной трубкой, – вы видите: здесь пустячные приспособления. Один прибор нужно надеть на руку, а другой на грудь. Вот возьмите. Если позволите, я помогу вам застегнуть их.
Елизавета Григорьевна слегка покраснела, когда Никитин стал надевать ей на руку против пульса маленький аппарат. Затем она взяла другой прибор уже с большим поясом и, по указанью Никитина, затянула его сзади на спине. Она не переставала краснеть, пока Сергей Егорович суетился около нее, и вскидывала на него слегка грустные доверчивые глаза.
–
– О, нет, – улыбнулся он, – что тут может быть вредного? Теперь вы можете сидеть и спокойно беседовать со мной, о чем угодно. А я пущу барабаны в ход, и они уже сами будут определять ваш характер.
Он щелкнул каким-то затвором; барабаны медленно двинулись в ход и чуть заметно начали вращаться, подвигаясь вторым движением параллельно оси.
Елизавета Григорьевна с некоторым смущением посмотрела на пущенные в ход приборы и заметила:
– А я все-таки не понимаю, Сергей Егорович, как это можно подобными инструментами узнать характер, а?
Никитин не нашелся сразу. Однако, слегка помолчав, он серьезно ответил:
– Наука движется вперед, Елизавета Григорьевна. То, что является на первый взгляд странным, оказывается легко достижимым при известной ступени развития науки. И я вас прошу, Елизавета Григорьевна, – добавил Никитин, – не обращать внимания на эти аппараты; забудьте о них: они могут работать совершенно независимо от вас.
– А как называется этот прибор? – указала она кивком головы на обхватывавший ее руку сфигмограф.
– Это? Это… психоскоп, определитель души. А это, – добавил серьезно Никитин, указывая на грудь собеседницы, – спиритуометр, измеритель душевного склада. Ну, да довольно об этом. Скажите, пожалуйста, Елизавета Григорьевна, вы давно уже учитесь на курсах?
– Я? О, да. Я уже четвертый год. Сначала я была на естественном отделении, но потом перешла на филологическое. На естественном, знаете, так трудно: приходится изучать дополнительный курс математики, тригонометрию, что ли, да еще какую-то аналитическую геометрию. Нет, я достаточно терпела от математики в гимназии, довольно с меня.
Она пренебрежительно прищурила глаза и, облокотившись на спинку стула, бросила на Никитина долгий взгляд. Тот, как бы нечаянно, придвинул к ней свой стул таким образом, что передние ножки стула стали на одну черту ближе к ней, чем раньше; затем он заметил, как ни в чем не бывало:
– Конечно женщинам наш факультет должен показаться интереснее. Ведь на естественном нужен особый строгий склад ума, особенный характер. А на филологическом – женщинам учиться приятнее: возьмите хотя бы историю, которую, нужно сознаться, я лично очень недолюбливаю; ведь история, по-моему, женская наука, в особенности в фактической своей части.
– Это верно, я люблю историю, – подхватила Елизавета Григорьевна, продолжая время от времени бросать на Никитина кокетливые взгляды, – и именно фактическую. А вот выводы там всякие, или культурную сторону эпох что ли, это я не люблю: я не могу всё запоминать; между тем – как и где происходило событие, в каком году, при каком короле – всё это дается мне легко.
– Вот это и есть чисто женская черта, – засмеялся Никитин, снова придвигая к Елизавете Григорьевне свой стул на полметра и нажимая на столе какую-то кнопку, производившую отметку на барабанах; – это чисто женская черта и, знаете, какая? Вы не сердитесь, но это правда… Эта черта – любопытство и страсть к сплетням.