Под теми же звездами

Талалай Михаил Григорьевич

– А в самом деле, – произнес он, – вы ведь дочь газетного работника, который уже около тридцати лет своей жизни отдал газете, отдал себя многим тысячам читателей, каждый день жадно ожидающих от него свежего номера. Вы, наверно, знаете нашу среду, и знаете поэтому, как заманчива, как интересна наша профессия. Вот я напишу статью, напишу ее своими слезами, своею кровью, – и она идет жить в свет, эта статья, идет на глаза строгих читателей. И она существует один день, как мотылек, как однодневная бабочка. Но не думайте, что она исчезла бесследно! Те строки, которые прочитываются и бросаются, – не пропадают вместе с бумагой; они незаметно

входят в читателя, отвоевывают в нем всё более и более почетный уголок в мировоззрении – и в конце концов – после двух, трех, десяти тысяч номеров – вы с радостью видите в читателе самого себя: вот он – со своими взглядами, мыслями и понятиями, – вот он, ваш ученик, незаметный, но преданный! И когда в стране общественные взаимоотношения подводят итоги – тогда мы видим вдруг, как откуда-то, раньше невидимые, скрытые, поднимаются на поле общественной борьбы наши ученики. Разве это не приятно? Разве это не вносит в сознание автора величайшее удовлетворение и уверенность в том, что наше дело не пропало даром, что наши статьи живут вовсе не день, а целые эпохи и движут общественную жизнь сильнее, чем книги каких-либо великих мыслителей— теоретиков?

– Ну, вот еще! – воскликнул вдруг грубым голосом Коренев, который при последних словах Кедровича не мог остановить охватившего его озлобления на красноречивого фельетониста. – Это, извините меня, чистейший абсурд.

Он угрюмо поглядел перед собой на жилет Кедровича, стараясь не смотреть в глаза удивленному фельетонисту. Нина Алексеевна беспокойно привстала, открыла рот, чтобы остановить Коренева, но снова растерянно села. Сидевший рядом Никитин загадочно улыбнулся, а Елизавета Григорьевна не удержалась, фыркнула и, наклонившись к Никитину, проговорила:

– Ах, как это комично!

И она с интересом ждала, что будет дальше. Между тем, Кедрович, не теряя хладнокровия и прежней милой улыбки, поглядел со снисходительным удивлением на Коренева и заметил:

– Я не совсем понимаю вас, право. Я вижу только, что вы считаете мой взгляд неосновательным. Но, согласитесь сами, что ваше восклицание не является возражением по существу.

– Так вот извольте, – грубо пробурчал Коренев, – по-моему, если кто и движет культуру, так это именно теоретики-мыслители; что же касается газет, то эти самые газеты – являются, так сказать, болезненным наростом на общественном организме. Вот и всё.

– Позвольте, но…

– Я даже больше скажу, – разгорячился вдруг Коренев, – по-моему газеты не только не движут жизни вперед, а наоборот, паразитируют на ней. И кроме того, они уменьшают перспективу исторической жизни, заставляют читателя жить интересом дня, развивают в нем склонность к пересудам, к сплетням, к болтовне. Вообще я терпеть не могу газет, – резко закончив свои слова Коренев.

Елизавета Григорьевна снова хихикнула, а Кедрович, слегка покраснев, с натянутой улыбкой проговорил:

– По-моему, вы просто должны были начать с заявления о том, что не терпите газет, – проговорил он, не теряя обычного снисходительного тона, – я не имел чести знать вас раньше, но по этому разговору сужу, что вы не человек практики, а именно теоретик, ученый наверно, – тут Кедрович вопросительно посмотрел на Елизавету Григорьевну, которая невольно кивнула головой в подтверждение его предположения. – Ну, а ведь известно, что ученые вообще не любят газет, не любят злобы дня и стараются или заинтересоваться каким-нибудь допотопным человеком или какой-нибудь планетой, откуда

свет к нам идет тысячи лет. И если вы решились так ясно высказаться насчет газетной работы, то я могу со своей стороны сказать, что боязнь ученого перед всем современным, перед злобой дня – эта боязнь основана просто на недостатке душевной энергии и на самолюбивой боязни перед сложностью жизненных вопросов. Этими чертами: боязнью жизни, чрезмерным честолюбием и леностью в действиях – и отличаются, по-моему, обыкновенно ученые.

– Это хорошо! – захохотала Елизавета Григорьевна. Никитин слегка нахмурился, Коренев густо покраснел, но выразил на лице снисходительное презрение.

– Хо-хо-хо! – сухо рассмеялся он деланным неестественным смехом, стараясь унизить этим своего собеседника, – вы, нужно сознаться, очень решительно судите об ученых. Можно подумать, что вы сами были в этой среде! Только позвольте мне внести в наш разговор маленькую поправку: видите ли, свет ни с одной планеты не может идти тысячи лет; вы, наверно, хотели сказать со звезды, а не с планеты, не так ли? Возможно, что газеты не делают никакого различия между планетами и звездами, но мы, ленивые и самолюбивые теоретики, мы это различие делаем. Да-с.

Коренев самодовольно рассмеялся и с победоносным видом посмотрел на Нину Алексеевну. Та всё время попеременно краснела и бледнела, поглядывая с испугом то на Коренева, то на Кедровича. Поэтому взгляд Коренева был встречен ею с сильной укоризной и хмурым выражением лица. Чтобы как-нибудь уничтожить щекотливость возникшего положения, Нина Алексеевна хотела было обратиться к Кедровичу с посторонним вопросом, но, на ее счастье, к их углу подошел Алексей Иванович, ведя под руку Шпилькина-Иголкина.

– Господа, у вас здесь, кажется, идет оживленная беседа? – спросил Зорин, приветливо улыбаясь и поглядывая попеременно то на дочь, то на Кедровича и Елизавету Григорьевну.

– Да, у нас здесь был принципиальный разговор, – отвечал с легкой улыбкой сожаления Кедрович, кидая многозначительный взгляд на Нину Алексеевну.

– Ну, оставьте принципы, господа, – весело проговорил Алексей Иванович, чувствуя по улыбке Кедровича и по смущению всех, что здесь что-то неладно. – Михаил Львович, – обратился он к Кедровичу. – вы только что из редакции, кажется?

– Да.

– Есть что-нибудь новенькое?

Хотя Алексей Иванович и не был сегодня дежурным, но он по привычке даже дома пользовался случаем узнать последние новости из редакции.

– А вот я только что сдал статью о покойном Троадисе, – проговорил Кедрович, – мне удалось узнать очень много интересного из его интимной жизни, – добавил Михаил Львович, взглядывая на покрасневшего от зависти Шпилькина.

– А вы много написали? – спросил Шпилькин-Иголкин.

– Не особенно. Около 120 строк, кажется.

– Я завтра буду писать тоже о нем, – заметил небрежно Шпилькин. – Я вечером узнал о смерти, но не считал необходимым отзываться теперь же. Троадис вовсе не такая важная шишка.

– Напрасно вы так думаете, – ответил Кедрович, – в коммерческом городе подобное лицо, как Троадис, имеет большое значение. Это вам не Петербург, дорогой мой, где мы можем проходить мимо смерти всяких кондитеров и булочников, – добавил Кедрович с улыбкой, от которой Шпилькин покраснел еще более: то, что он никогда не бывал в Петербурге и никогда не писал там, было больным местом Шпилькина-Иголкина, давно мечтавшего, хотя бы репортером, попасть в столицу.